Макорин жених - [40]

— Садись, девонька, да успокойся, — медвяным голосом сказала Платонида, смахнув с лавки пыль передником. — Царь небесный милостив и незлобив, он все прощает, ежели к нему прибегают с верной душой. Чую, у тебя горькая напасть. Рада тебе помочь, помолясь и припадя к стопе всевышнего. А что ты грех на душу брала, бога гневила, показывала себя неверующей, так это замолить можно, постом, да усердием, да благими делами умилостивить страстотерпца и заступника…

Анфиса мало-помалу успокоилась, присела на струганую лавку, приняла из Платонидиных рук чашку с дымящимся чаем, с хрустом откусила частыми зубками сахару от большой голубоватой глыбы. Беседа потекла ровно, благостно, с приятностью. Платонида, наконец, уразумела, зачем пожаловала нежданная гостья. Анфиса хотела, чтобы «праведная заступница» стала преградой между Харламом и Параней. Что тот, пользуясь отъездом Егора в лес, постукивал иногда в Паранино окошко, и после этого негромко звякала щеколда, — это не было для Платониды тайной. Но какого дьявола понадобилось Анфисе встревать тут? Платонида не сомневалась, что со временем все раскроется и станет явным, потому ни о чем не расспрашивала, а только поддакивала и непрестанно сыпала божественными словами. Она не скупилась на обещания молиться и просить божьей помощи и вразумления. А сама в душе ликовала: отольются волку овечьи слезки! Уж она сумеет использовать Анфису так, чтобы испытал председатель на собственной шкуре плату за реквизицию кож и предание суду Ефима Марковича, страдающего ныне где-то на дальних лесозаготовках. По мере того, как Анфиса постепенно раскрывала себя, Платонида становилась все холоднее и суровее, медвяность в голосе давно исчезла, он стал глухим и жестким.

— Грешна ты, баба, шибко грешна. Много тебе надо, чтобы смилостивить спаса. Надейся на него и будь послушной. Только тем искупишь грех, — напутствовала она, выпроваживая гостью. А та, помявшись, вытащила из-под шубейки сверток в ситцевом платке и неуверенно протянула его. Хозяйка нахмурилась, убрала руки за спину.

— Недостойно соблазнять меня земной суетой, — прошипела она. — Богу принесла, богови и отдай.

Но видя, что Анфиса в замешательстве готова сунуть сверток обратно под шубейку, Платонида повела бровью в угол горницы: там, мол, оставь. Помешкала и для пущей ясности указала рукой. Председательша сунула узелок в угол, торопливо раскланялась и выбежала из горницы. Заперев дверь, Платонида с любопытством развязала узелок. Под платком оказался горшок с маслом. Хозяйка скривила губы.

— Не велико приношение. Ну да ладно, и то добро, что масло-то не простое, председательшино…

2

Харлам Леденцов несколько зим подряд не ездил на лесозаготовки. То прикидывался больным и ухитрялся получить форменную справку о болезни со штампом акушерского пункта, которая почему-то удовлетворяла вербовщиков леспромхоза, то нанимался ночным сторожем на кирпичный завод Коопералеса, где под перекошенными соломенными навесами давно уж не было ни единого кирпича, то с осени брался крутить сепаратор на маслобойке, а лишь закончится вербовка сезонников в лес, благодарил девчат за вкусные сливки и уходил шататься неведомо где. Колхозники не раз в один голос на собраниях корили бродягу-псаломщика бездельем, величали его злостным дезертиром. А с него, как с гуся вода. Похохатывает, играя бабочкой усов. Люди удивлялись, чем он живет, всегда сытый, форсисто одетый и, почитай, каждый день хмельной. Одни догадывались, что продает купчихино тайное наследство. Другие многозначительно произносили: «Баб-то мало ли…» Третьи намекали, что случается иное и плохо лежит. Поди разберись, где правда!

А правда в том, что от купчихи Волчанкиной у псаломщика в самом деле кое-что осталось. Да о пропитанье у Харлама и тревоги не было, ибо в Сосновке, в Лунданге, в Паршином починке и во многих других деревнях Харлам находил теплые ночевки с оладьями под ярую брагу, с груздями да рыжиками под зелено вино, с пышными ватрушками под наливочку. А о том, что плохо лежит, сказать нечего — не пойман, не вор. Так и жил Харлам: легко, весело и беззаботно. Дома ночевал редко, а когда ночевал, трещали рамы, летели на пол чашки и ложки, поутру Харламова жена приходила к соседям вся изукрашенная синяками. Сердобольные соседки ахали, сокрушались, втайне подумывали: «Да ведь и то сказать, такому бы мужику не такая нужна баба…»

У Платониды ухо чуткое. Вечерний стук в соседское окно не ускользнет от ее внимания. Для зоркого глаза и темнота не помеха — разглядит, кто шмыгнул возле поленницы на крыльцо. А ступенька-то скрипнула, а щеколда-то звякнула, плохо смазанные дверные крюки скрежетнули. Платонида подождет малость, закутается в черную свою накидку, возьмет глиняный кувшинчик и, вздыхая да крестясь, пойдет к соседке. Переступив порог, истово помолится на образа и, будто только тут увидела псаломщика, вытянет изумленное лицо.

— Харлам Мефодьевич, ты-то тут как? Поздненько, поздненько…

Леденцов шевелит бабочкой усов, под бабочкой усмешка, а глаза доверительно подмигивают Платониде.

— Вилы, вишь ты, матушка, у Парасковьи сломались, нечем утром трясеницы