Макаров чешет затылок - [3]
В 53 году это была Эммануэла. В 58 году это был Ойзерман. В 66 году это был Балашов. Но ни в каком году не был Улитин. В 33 году это был Шелепин. Щенки не могут без эффектов. Если они читали Гегеля или изучали Хайдеггера, так обязательно дадут понять, что такое американское понятие личности. Это блестяще, как слеза женщины. Это брильянт отчаяния. Вот как они выражались. До самого твоего письма у меня не останется других мыслей, кроме как об не спать по ночам, об думать о тебе и об ни о чем больше. Вот как они выражались в феврале 1957 года. И буква «тэ» как в журнале «Америка». Чей это почерк? Чье это письмо? Конец главы был написан на станции Миллерово в ожидании поезда на Ростов в час ночи 10 июля 1955 года. Я вырвался как из омута. Сам дурак, никто не заставлял туда лезть. Жизнь пчел сработала. Паюсный психоз. Ни разу три ночи подряд. Чужая эгида и тюремная любовь, а то бы еще что! Вдруг в конце лета была награда: горячий песок и чужая поза. Но это, в сущности, одно и то же.
ТРАВА ПОД СНЕГОМ
10 стр
Если бы он не бросал в тюрьму своих идейных противников. Если бы он не заточил Джиласа.
У Диктатора
ЦЕННОСТИ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ
А О ДРУГИХ
Ты ПОДУМАЛ?
А ОН ИМПРЕССАРИО СОБСТВЕННОГО ПОЗОРА
1
Был бы идеальный край у этого симпатичного человека, если бы не один факт. Только один факт. Ценности не представляет. Заговорил языком экскурсовода, консультанта при военном трибунале. Барахтался, карабкался, бился как рыба об лед. Эти слова на этой бумаге и эти стены у этого дома на этой улице. Как увижу амфибрахий, так душа идет ко дну. Все важно для дикой яблони. Никакого значения не имеет для оттепели. Только карманный формат с нейтральными словами у мельницы. Требуется ваше отсутствие. ТВО-е, только твое. Как 5 лет за латинской машинкой: сначала мы уйдем, а потом опять придем. Гроза надвигалась. Занять ваш ум мне не дано. С кем я тревоги боевые в шатре за чашей забывал? Разве учительница литературы спорит с ученицей 5 класса? Какой может быть спор? ГЗБ: а мы идем в кино. Развернулась пружина. Мела поземка. Пронизывал ветер. А о других ударах ты не подумал? Он утратил понятие о хорошем стихе. Вот беда. Вот плохо. Заботы исчезнувшей цивилизации – как хороший завтрак, когда, наоборот, не надо завтракать. Классики не стеснялись. Кандид настраивает на погибшие книги в лесу. Только монолог. Дикий демонический танец: как перевод с древнего английского языка на средний, а потом на новый.
А новый уж давно стал старым. Счастье Мартина Чэзллвита тоже было недолгим. Это же невозможно читать поэму в аудитории с трибуны. Это же раздеваться догола. И тут же сидит жена поэта. Так это же достоинство!
Мальчик-С-Пальчик вынужден был извиняться перед Бабой-Ягой за то, что он такой худенький. А ты покорми меня, бабушка, а потом уж ешь. На повороте из переулка на улицу мелькнул сюжет. Помню.
Но сам сюжет забыл. Удивительные слова приходили на той скамейке во глубине двора под деревьями с видом на то окно. Я еще посижу на той скамейке. Как 20 часов ожидания после того, как тебя ошарашило слово «освобождается». А что было? Сидел и думал, готовился к разговору, к возвращению на тот свет, о возвращении на который и не мечталось. Я видел такие радости и не в таком виде. Может, потому и не тороплюсь попасть на Собачью Площадку. Тишина, где твой смысл? Тишина, я искал тебя как вдохновение! А ему не мешает присутствие. Малого того. Его это даже как-то подстегивает. Он любит работать на машинке, когда кто-то рядом сидит. Это дешевый способ поиздеваться над человеком. Вы хотели меня уесть, но вам это не удалось. Если бы! Там свои счеты. А расчет только один. И подспудное течение только холодное. И реакция только одна: унижение паче гордости. И ошибка опять та же самая. Сивцев-Вражек.
Он не знал, что к нему все ближе и ближе подходит Михаил Булгаков. Я не знал, что отталкиваясь от Олеши, я все дальше ухожу на Пятницкую улицу. Чемодан не тяжелил, тяжелила мысль. Веселила перспектива. По его понятиям, Карл Радек сидит в тюрьме и пишет мемуары. Ему и в голову не приходило, что бумаги могут не дать и что там вообще не до мемуаров. Нечего бога гневить. Да, но об этом же никто не знает. Никто, никто? Никто. Никому и в голову не может придти. Она покачала головой. Можно подумать, что ей это даже сожалительно. Так не бывает.
Карандаш добился бы точных формулировок и краткости. Если надо выбирать между «жив подлец» и «смерть героя», то – что? То, пожалуй, герой еще жив и если себя не покажет, то о себе расскажет. Рано хоронить героя. Моя точка зрения имеет значение только для меня, потому что у меня с ним действительно личные счеты. Он помог мне упасть, а не подняться. Он принял меня за кого-то еще.
А казалось бы, были все возможности понять друг друга. В этом смысле и только в этом смысле мне его не за что благодарить. На этом и играют. Этим и пользуются. Четвертая плоскость пересекает ту же мысль в нужном направлении. Близнецы из «Земляничной поляны» тоже не были бы так простодушно болтливы, если бы не были уверены, что в них тоже воплощена совесть эпохи. Тут идут аллюзии на ту книгу, которую мы еще не прочитали. Формат иногда выбирается безошибочно. Иногда. И как один умрем в борьбе за это. Запятая бы, страшно мешала бы. Кавычки уводили бы мысль в литературоведение. Многоточия я не заметил. Впрочем, где-то мелькнуло, но не до такой степени. Будешь знать. Будешь знать. Вдруг захотелось рассказать про Эммануила Егермана и совсем в другом свете. Хм. Значит задело. Еще бы. Настолько задело, что все перевернуло. Для нас поиски прошлого – это будущее в настоящем, которым мы живем. Я вот возьму старую стенограмму и начну все сначала. А если все-таки слишком много слов, так это для равновесия. Вам-то нечего Бога гневить.
Произведения Павла Павловича Улитина (1918–1986) с трудом поддаются жанровому определению. Начиная с сороковых годов прошлого века, он последовательно выстраивал собственную, не имеющую различимых аналогов, форму прозаического высказывания. «Я хочу найти слова, которые не имеют прибавочной стоимости», — писал Улитин, а свою писательскую технику называл «стилистика скрытого сюжета». Движение этого сюжета и определяет смену картин и цитат, перекрестный гул звучащих в памяти голосов или иронический авторский комментарий.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
О чем шушукаются беженцы? Как в Сочи варят суп из воробья? Какое мороженое едят миллиардеры? Как это началось и когда закончится? В «Библии бедных» литература точна, как журналистика, а журналистика красива, как литература. «Новый завет» – репортажи из самых опасных и необычных мест. «Ветхий завет» – поэтичные рассказы про зубодробительную повседневность. «Апокрифы» – наша история, вывернутая наизнанку.Евгений Бабушкин – лауреат премии «Дебют» и премии Горчева, самый многообещающий рассказчик своего поколения – написал первую книгу.
Есть на свете такая Страна Хламов, или же, как ее чаще называют сами хламы – Хламия. Точнее, это даже никакая не страна, а всего лишь небольшое местечко, где теснятся одноэтажные деревянные и каменные домишки, окруженные со всех сторон Высоким квадратным забором. Тому, кто впервые попадает сюда, кажется, будто он оказался на дне глубокого сумрачного колодца, выбраться из которого невозможно, – настолько высок этот забор. Сами же хламы, родившиеся и выросшие здесь, к подобным сравнениям, разумеется, не прибегают…
В третьем томе четырехтомного собрания сочинений японского писателя Кобо Абэ представлены глубоко психологичный роман о трагедии человека в мире зла «Тайное свидание» (1977) и роман «Вошедшие в ковчег» (1984), в котором писатель в гротескной форме повествует о судьбах человечества, стоящего на пороге ядерной или экологической катастрофы.
Олег Николаевич Михайлов – русский писатель, литературовед. Родился в 1932 г. в Москве, окончил филологический факультет МГУ. Мастер художественно-документального жанра; автор книг «Суворов» (1973), «Державин» (1976), «Генерал Ермолов» (1983), «Забытый император» (1996) и др. В центре его внимания – русская литература первой трети XX в., современная проза. Книги: «Иван Алексеевич Бунин» (1967), «Герой жизни – герой литературы» (1969), «Юрий Бондарев» (1976), «Литература русского зарубежья» (1995) и др. Доктор филологических наук.В данном томе представлен исторический роман «Кутузов», в котором повествуется о жизни и деятельности одного из величайших русских полководцев, светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова, фельдмаршала, героя Отечественной войны 1812 г., чья жизнь стала образцом служения Отечеству.В первый том вошли книга первая, а также первая и вторая (гл.
Книга «Ватиканские народные сказки» является попыткой продолжения литературной традиции Эдварда Лира, Льюиса Кэрролла, Даниила Хармса. Сказки – всецело плод фантазии автора.Шутка – это тот основной инструмент, с помощью которого автор обрабатывает свой материал. Действие происходит в условном «хронотопе» сказки, или, иначе говоря, нигде и никогда. Обширная Ватиканская держава призрачна: у неё есть центр (Ватикан) и сплошная периферия, будь то глухой лес, бескрайние прерии, неприступные горы – не важно, – где и разворачивается сюжет очередной сказки, куда отправляются совершать свои подвиги ватиканские герои, и откуда приходят герои антиватиканские.