Макамы - [32]
Мне показалась знакомой его повадка, и я пошел за ним по пятам, приглядываясь украдкой. Когда он заметил мое внимание и понял мои колебания, он сказал:
— Лучший руководитель тот, кто прямым путем тебя поведет.
Потом бросил спутников, подошел поближе ко мне и такие стихи прочел мне наедине:
Сказал аль-Харис ибн Хаммам:
— Я сказал ему: «Клянусь Аллахом, ты — Абу Зейд, ты ближе к богу, чем Амр ибн Убейд[158]»!
Похвале моей проповедник был рад и воскликнул:
— Послушай-ка, милый брат:
Потом он с друзьями простился и походкой медлительной удалился. Мы его долго в Рее искали, повсюду письма о нем рассылали, но увы — узнать не случилось мне, в какой он скрывается стороне.
Перевод А. Долининой
Поэтическая макама
(двадцать третья)
Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:
— Как-то в юности покинул я отчий дом из-за несчастий, обступивших меня кругом и внушивших душе моей великий страх, так что решил я ночью бежать второпях. Опрокинул и вылил я чашу дремоты и быстрых верблюдов пустил по буграм и болотам, ехал там, куда до сих пор ничья нога не ступала, птица ката[159] и та не залетала. Наконец я прибыл в Город мира — Багдад[160], где беглецу никакие опасности не грозят. С одеждами страха я расстался, гулял по городу и развлекался, плоды удовольствия срывал я и здесь и там и к остроумным прислушивался словам.
Однажды я вышел на площадь, что была позади дворца, — прогулять своего жеребца и дать своим любопытным глазам побродить по красивым местам. Вдруг я увидел всадников, скачущих друг за другом, и людей, что на площадь тянулись цугом. А там, в середине, на майдане[161], — старик в калансуве[162] и тайласане[163]. Я пригляделся — этот старик мальчишку в рваном джильбабе[164] держит за воротник и, ничего не говоря, тащит его прямо к халифским дверям. А у самых дверей на подушках важно сидел грозный вали[165], наблюдающий за порядком, вершитель многих судеб и дел. Старик, обратись к нему, сказал:
— Да возвеличит Аллах эмира, да не лишит его достатка и мира. Взгляни, взял я этого сироту малым ребенком на воспитание, к обученью его приложил старания, лелеял его, успехами его дорожил, а он, товарищей превзойдя, меч вражды против меня обнажил. От него я такого бесстыдства не ожидал, после того как я знаниями его напитал.
Мальчик вскричал:
— За что выставляешь ты меня на позорище перед почтенным сборищем? Клянусь Аллахом, твоих добродетелей я не скрываю, покров твоей скромности не разрываю! Не сломал я палку своего послушания, не устал восхвалять тебя за благодеяния!
А старик воскликнул:
— Горе тебе, нет поступка более позорного и злодейства более черного! Ты мое мастерство себе приписал и мои стихи бесстыдно украл! Я не знаю гнуснее преступления — это хуже, чем денег чужих присвоение. Ведь поэт охраняет дочерей своего вдохновения, как невинных девиц от глаз вожделения!
Вали спросил:
— А кража была какова? Изменил он смысл или только слова? Или он ничего не изменял и все дословно переписал?
Старик ответил:
— Клянусь тем, кто сделал поэзию сосудом для назиданий и выразительницей желаний, он треть жемчужин моих растерял и две трети моего стада угнал!
Вали велел:
— Прочти мне стихи с начала и до конца, чтоб я разобрался в воровстве твоего юнца.
И старик продекламировал:
Вали спросил:
— Так какую же кражу он совершил?
Ответил старик:
— Этот неблагодарный на мои стихи шестистопные покусился коварно, по две стопы от каждой строчки отбросил он и тем нанес мне двойной урон.
Вали сказал:
— Покажи мне, что он отбросил и что забрал.
Ответил старик:
— Слушай меня внимательно и внемли мне старательно, тогда тебе будет ясно, как он меч против меня обнажил и какой проступок против меня совершил. И снова старик стихи запел, а гнев на устах его горел:
