Мак и его мытарства - [68]

Примечание редактора: Считаю своим долгом вмешаться и заявить, что эти пресловутые многолетние супруги – вымысел и реальность – в тот день ожидали меня на веранде, когда, оторвавшись от редактуры дневника нашего Мака, я залпом выпил две чашки кофе, и произведенный ими эффект заставил меня читать воспоминания Пауля Клее о его путешествии в Тунис. В 1914 году, в компании своего друга и соперника, великого художника Юлиана Маке, он отправился повидать и запечатлеть на полотне новые места. Целыми днями они ели и пили. Завершая чтение, я убедился, что любимый цвет Клее – оранжевый. И, кроме того и поверх всего, вот эта фраза: «И здесь тоже владычествует вульгарность, хотя, конечно, исключительно из-за европейского влияния».

Только дочитав Клее, я обнаружил там и путевой дневник Юлиана Маке, хотя это могло быть и апокрифом, ибо художник погиб на Первой мировой войне вскоре после своего возвращения из Туниса и никаких записок о своем путешествии в Африку не оставил.

В тексте Маке – позднее я узнал, что это – фальсификация, созданная Барри Гиффордом – изменены или исправлены многие эпизоды, рассказанные Клее. И это производит курьезный эффект, о котором я как раз думал неделю назад, когда спрашивал себя: если Мак когда-нибудь завершит свой ремейк мемуаров Вальтера, не будет ли он выглядеть подлиннее, чем оригинал Санчеса? Книга, которую я прочел сегодня, отличается своим стилем: дневник Юлиана Маке кажется более правдоподобным и достоверным, чем дневник Клее, быть может, потому, что тот рассказывает нам лишь то, что хотел бы, чтобы случилось с ним, тогда как у Мака все воспринимается как «прожитое взаправду» и неразрывно связано с реальностью. Я очень веселился, читая фальсифицированный дневник Маке: «Мое иррациональное предубеждение против Клее начинается с трубки», пишет он. А в другом месте: «За ужином Луи и Пауль ели, как свиньи, однако я их обставил».

38

В полдень я устал от экскурсов в такое далекое прошлое и в тиши своего кабинета тридцать раз написал в столбик девять букв, складывающихся в слово Wakefield, даже не написал, а каллиграфическим почерком вывел их на четвертушке бумаги в клеточку, а потом написал – опять же тридцать раз – на той же четвертушке поверх только что написанного те семнадцать букв – три из них – заглавные – которые содержатся в «Том, Кто Отсутствует».

Это, я бы сказал, апофеоз повторения. Буква, написанная поверх написанной буквы, написанной в свою очередь поверх уже написанной. Все это стало напоминать труды Тима Йуда, который перепечатывал на машинке классические произведения, но бумагу не менял, в результате чего роман становился «листком, залитым типографской краской».

Я увлеченно покрывал краской листок, когда с работы вернулась Кармен. И, думая, что я ее не вижу и не слышу, чему-то смеялась – сама с собой. Я не мог, разумеется, не спросить ее, с чего бы это такое веселье.

– С того, что я успею помочь тебе, – ответила она. – Всегда хотела протянуть тебе руку помощи, да ты не брал. Этот лист ты измазюкал на славу. Нет, в самом деле, Мак Вивес Веин, мне нравится, как ты покрываешь кляксами бумагу, создаешь целые картины из этих разводов. Но, может быть, ты еще чем-нибудь займешься, а?

Когда она называет меня по имени и фамилии, я безошибочно угадываю: Кармен считает, что я сбился с пути. И тут уж ничего не поделаешь. Хоть я ей и рассказывал о моей удачной работе, сейчас ясно вижу: она по-прежнему уверена, что меня продолжает угнетать плачевный финал моей адвокатской карьеры. А ведь это не совсем так, по крайней мере, с какого-то времени. Однако она в силу своей твердолобости остается при своем прежнем мнении. И хорошо еще, что даже не подозревает, что я порой заигрываю с неотразимой прелестью самоубийства, хоть у меня и нет ни малейшего желания вступить на эту стезю. Счастье и в том, что она понятия не имеет, что я порой оцениваю варианты возможностей, о которых говорил Кафка: сделаться ли бесконечно малой величиной или быть таковой. И в том, что не знает, как иногда ночами я предаюсь опасным размышлениям, пусть они и не опасней, чем у всякого смертного, который тоскует от сознания того, что одновременно и жив, и мертв.

39

Безразлично, что будет дальше – или ничего не будет.

Бернард Маламуд

В терминальной стадии своей жизни, то есть в начале 1961 года, Хемингуэй, герои которого – все как на подбор люди жесткие, крепкие, стойкие и очень «элегантно несущие свою тоску», вернулся из санатория к себе в Кэтчем. Чтобы развеселить его, ему напомнили, что он должен добавить и свою фразу в дарственную надпись на книге, предназначенную для вручения недавно избранному президенту Джону Ф. Кеннеди. Однако целый день работы ни к чему не привел, писатель не родил ни единой фразы и смог только написать: «Уже все и больше никогда». Он давно уже подозревал это, и вот теперь получил подтверждение. Он исписался.

Что касается элегантности тоски, то нельзя сказать, что к концу жизни он очень уж блистал ею. Пропитанный насквозь спиртным и смертоубийственным никотином, сопровождавшими его всю жизнь, он решил однажды утром разбудить весь мир выстрелом, который знаменовал его развод с жизнью и литературой.