Мак и его мытарства - [64]

В трех предшествующих главах рассказчиком выступает чревовещатель, а в четвертой он безымянен. Вздумай я переписать «Себе на уме», рассказчик стал бы моим двойником, но не мною, ибо я считаю, что это невозможно: по моим сведениям, тот, кто говорит (в рассказе) – это не тот, кто пишет (в жизни), а тот, кто пишет – не тот, кто существует; нет, это будет двойник Мака, который ограничился бы тем, что всего лишь не отказался бы от замысла рассказать некую непритязательную историю, вроде той, что у Санчеса в «Себе на уме», но заменил бы сюжет о двух бедных гуляках банальным диалогом, который не далее чем сегодня утром я вел с Юлианом, когда на свою беду повстречал его на веранде бара «Тендер». Все, о чем мы с ним говорили, балансировало на грани чистейшего вздора, абсолютной глупости, но диалог наш вдруг проявил и высветил неожиданную черту его характера. Неожиданную и очень опасную.

Дело было так: утром я обнаружил его на веранде «Тендера»: он курил, устремив взгляд куда-то за горизонт, и первым моим побуждением было воспользоваться тем, что он меня не видит, и скрыться как можно скорее. Однако он мало того, что заметил меня, но еще и спросил, который час, как будто время что-нибудь значило для этого отпетого бездельника. Может быть, он хотел сойти за очень занятого человека? Есть люди, которые опасаются, что другие обнаружат не только их полнейшую праздность, но и пребывание в абсолютном вакууме.

Вместо ответа я, поддавшись какому-то низменному и подлому инстинкту, предложил ему убить своего дядюшку. И вслед за тем, как бы желая оправдать каким-то образом то, на что хватило у меня дерзости предложить, придумал отговорку; я, дескать, задумал написать рассказ и для вдохновения мне нужно увидеть его в образе безжалостного убийцы.

– Понимаешь, – сказал я, несколько смягчая свою просьбу, – так бывает, что для романа, который я сочиняю, мне нужно представить тебя наемным убийцей, только и всего. Не думай, пожалуйста, что я в самом деле предлагаю тебе совершить преступление. Выручи, брось на меня взгляд киллера-одиночки, и мне этого будет достаточно.

– Короче говоря, – сказал он, – ты должен верить в то, о чем пишешь?

– Я хочу всего лишь вдохновиться, увидев в тебе наемного убийцу.

– Неужели похож? Надо же… – наемный… А нельзя ли получить малость вперед?

Он глядел на меня все более неприязненно и заносчиво. Подумать только, в первый день я проявил такое слабоумие, что этот самый Юлиан показался мне реинкарнацией племянника Рамо. Он тогда начал говорить, что понимает меня – да ни черта он не понимал! – и докторальным тоном изрекал суждения об «эффекте правдоподобия», который, по его словам, прежде чем возникнуть у читателя, непременно должен возникать у писателя. Понимаю, понимаю, несколько раз повторил он. Но ему хотелось бы, чтоб я, если меня это не затруднит, пригласил его пообедать и превратил в настоящего наемного убийцу, то есть, дал бы денег. В противном случае он уведомит полицию. Вслед за тем он решил блеснуть остроумием: ему, мол, помнится, что я собирался взять у его дядюшки интервью для «Вангуардии», так вот, он хочет знать, убить ли его до интервью или сразу после.

Потом, когда я меньше всего этого ожидал, он устремил на меня взгляд, полный глубочайшего презрения – до тех пор такой глубины мне видеть не доводилось – после чего замкнулся в себе совсем наглухо, приняв невыносимый вид обездоленного на веки вечные. Как вольготно должны себя чувствовать себя в далеком Бинисалеме его жена и дети, подумал я. Что же он такой несчастный-то? – подумал я и спросил в упор:

– Да что с тобой?

– Ты о чем?

– О том, что мне ты можешь рассказать, что с тобой происходит. Потому что ты явно не в себе. Видел бы ты себя в тот миг, когда послал мне этот взгляд убийцы.

Осознав наконец – и, думаю, в полной мере – что я спрашиваю, почему он так угрюм и несчастен, Юлиан начал было ссылаться на жару и сразу вслед за тем – на «глобальное потепление». И мы должны наконец раскрыть эту тайну, выяснить, чем вызвано такое повышение температуры в нынешнее лето.

– Не должны, – ответил я, пытаясь свернуть этот бессмысленный диалог. – Просто прими как данность, что перед нами – тайна, которую заведомо невозможно разгадать. Это и есть пресловутая действительность – непостижимая и хаотичная. Стоит жара, и никто за нее не отвечает. Может, ты думаешь, что существует некое Бюро корректировки, управляющее в том числе и временем?

– Какое бюро?

Его вопрос раздвинул передо мной горизонты удушающего разговора о температуре, но в тот миг, когда я решил, что смогу наконец поговорить с ним о сотрудниках Судьбы, он вновь принялся мусолить тему погоды и завел речь об адской жаре в Париже летом 2003 года и о том, как проводил целые дни у лотков букинистов на Кэ Вольтер, и о расположенном поблизости знойном зоомагазине, где и сегодня можно видеть, как, прыгая по стволу гнилого платана, перекликаются многочисленные ошалевшие мартышки.

«Мартышек»? Лет пятьдесят уж как не слышал я это слово. В детстве мать рассказывала мне про обезьянок, которых видела в Бразилии, они были общительней шимпанзе и когда общались друг с другом, замолкали, давая сказать собеседнику.