Махмуд Эсамбаев - [5]

Это прозрение Алисултана в старости. Махмуд уже и не ждал такого откровения. Он был терпелив. Сверхтерпение — принцип вайнаха, остов, опора его души. Об этом надо знать. Если чеченец обнажает оружие — знайте: до этой крайности его довели, лопнуло последнее, девятикратное терпение. Махмуд не раз напоминал об этом людям власти. И когда непримиримые буйные головы в середине девяностых затевали бойню на Северном Кавказе, неплохо было бы им спросить у мудрого Махмуда. Но не слушает власть гениев красоты…

Еще удивительнее его сердце. Он плакал ребенком, когда не мог сдержать чувств. От беды плакал и от счастья — и не стыдился слез.

Этим своим вступлением я не ставлю цели отразить в капле росы солнце — Махмуда, глядящего на нас отныне с небес. Пусть течет раздольная река книги моего друга Алауди Мусаева. Рассказывая людям о великом сыне нашего древнего народа, мы невольно рассказываем о себе и о нашей бесконечно любимой Чечне.

Говоря о Махмуде Эсамбаеве, мы, по сути, объясняем этот прекрасный и яростный мир (по словам Андрея Платонова) и человека, в котором заключены «признаки живой планеты». А также и призраки ее, ибо, как незадолго до смерти признавался Махмуд: «Моя жизнь — призрак… я вхожу в сумерки, переходящие в ночную темь, чтобы неминуемо впасть в утро. Призраки, сумерки, ночь — это обратная сторона души. Зато на другой стороне — свет новой жизни. Даже когда небо закрыто пологом туч, мы знаем, что над тучами сияет солнце…»

Как-то ему подарили роскошного коня. Не помню — арабского скакуна или ахалтекинца. Я видел Махмуда рядом с конем, и ни один из них не уступал другому ни в чем. Махмуд смотрел своему любимцу в глаза, обнимал и млел от счастья. Так же, как скакун, он завороженно кивал головой и говорил восторженно: «Живая красота! Высшая форма развития природы. И тут не обошлось без усердия Всевышнего!» Глаза его были в лиловой поволоке. Как же они тогда были похожи — конь и человек!

Вспомнилось четверостишие моего московского друга:

Человек и конь. Смотрю на коня.

Ум, норов, стать!.. Не нахожу изъяна.

Гей, мистер Дарвин, послушайте меня:

Наш предок — лошадь, а не обезьяна!

И вот этого его коня убило бомбой в самом начале первой чеченской войны. Махмуд, узнав об этом, рыдал безутешным ребенком, твердя: «За что его-то? За что?!.. Такую красоту! Такое совершенство! Такую невинность!.. О люди, до чего вы докатились! Рубите ветку, на которой сидите. Еще немного, и ваш общественный сад станет отхожим местом. Я не хочу жить в таком мире!»

Он находился тогда в больничной палате. Неловко семеня ногами в шлепающих тапочках, он ходил из угла в угол, стирая руками бегущие по щекам слезы.

В больнице Махмуд постарел сразу на десять лет. Он выглядел стариком. Кажется, впервые на моей памяти ему было всё равно, как он выглядел. Он был смертельно болен и еще не знал об этом. Надеялся на врачей.

«Надо отнять власть у людей и отдать зверям. Они благороднее. У них инстинкты, данные природой. Их поведение по крайней мере предсказуемо…» — он сильно, до удушья, зашелся в кашле. Лицо побледнело. Глотнув холодной чайной заварки, он осевшим, затихающим голосом выговорил: «Человечество сошло с ума!»

Тогда он еще продолжал выступать. И никто, кроме близких и друзей, не знал, что нередко после концерта (я видел это!) его выносили из-за кулис на руках.

Перетрудился? Недоедал? У него был, как он сам говорил, вечный пост перед вечным воскрешением. Но в это же время были и другие его состояния, и другие признания. Об этом вспоминают самые близкие его друзья, ощутившие волшебную магию его последних танцев, о которых он сам говорил с эдаким боковым и коротким взглядом, как бы брошенным из-за кулис. Рассказывал, не скрывая удивления:

— В пик выступления, на изломе реального и нереального, я терял ощущение времени и пространства, мое тело лишилось земного притяжения, и я стал парить, как лермонтовский Демон в бесплотном небесном эфире. Теперь я знаю, что есть другой — божественный мир. Благодарение Аллаху, что этот мир открылся мне!

Энергетика, аура, иные измерения — вроде бы заигранные нынче слова. Но они работают и объясняют многое. Важно понять — откуда, из чего, из каких здешних и нездешних сил и состояний все это исходит. Зов предков, корни — да. Особенно у тех, кто эту энергию предков концентрирует в сердце, мыслях, воле, судьбе. Отсюда этот заряд невероятной силы и ослепительное свечение. Воздействие гения на людей удивительно.

Пример? Прочитал книгу Толстого, закрыл, а его гений остался, преображая тебя. Литературные образы становятся твоими близкими и дальними родственниками, друзьями и врагами, небесными святыми, лютыми врагами. Книга захватывает, преображает тебя, становится второй жизнью, равной первой, сотворенной Всевышним. Дух гения входит в каждую твою клетку.

Не надо долго объяснять, что такое Лев Толстой. Открой любую его книгу, в любом месте — и ты не оторвешься от нее до самой последней строки, до конца, потому что не сможешь жить, не узнав, что было дальше.

Как? Почему? Книжное слово становится живым, волнуя, будоража.

Мы говорили с Махмудом об этом (мы много о чем «эдаком» говорили с ним); он читал много, у него была чудесная (в смысле подбора, а не количества томов) библиотека. Он весь вечер мог говорить о горькой правде толстовского «Хаджи-Мурата».