Магистр Ян - [12]

Палеч тут же повернулся к Гусу:

— Магистр, я пришел за тобой. Срочно созван совет профессоров всех факультетов. Университету необходимо высказать свое отношение… — начал он и, взглянув на студентов, кончил ничего не говорящими словами: —…к весьма неотложному делу…

Это сообщение вызвало у студентов необыкновенное любопытство. Почему Палеч не сказал при них, что это за неотложное дело? Разве они, студенты, не члены академической общины? Обеспокоенные юноши глядели на Гуса.

Гус кивнул Палечу в ответ на его приглашение.

— Ничего не поделаешь, друзья! — обратился он к студентам. Заметив возбуждение своих учеников и желая несколько сгладить впечатление от таинственных слов Палеча, Гус улыбнулся и добавил: — Я полагаю, что там мне придется продолжить то, на чем мы остановились здесь. А сейчас займитесь Вергилием, переводите «Буколики». Прокопек, ты закончишь занятия…

Палеч нахмурился и опустил глаза, — ему не хотелось смотреть в лица студентов.

Как только под сводами аулы зазвучали мелодичные стихи пасторали «Tytyre, tu patula recubans sub tegmine fagi…»,[13] Гус покинул учеников и поспешил за Палечем, который на минуту раньше него вышел в коридор.

* * *

В ауле Каролинума собрались магистры и бакалавры артистического и теологического[14] факультетов. Они заняли кресла, лавки и стояли группами. Торжественная церемония рассаживания по местам была нарушена, профессора пришли сюда в обычной одежде, рясах и плащах, без каких-либо знаков принадлежности к ученой курии. Некоторые из них срочно приехали из провинции. Тревожные взгляды и возбужденные голоса присутствовавших свидетельствовали о том, что их собрали по чрезвычайно важному делу.

Шум уже стихал, когда Палеч и Гус вошли в аулу.

Ректор университета, магистр Марек из Градца, поднялся на подиум[15] и открыл совет. Марек был стар, но его голос звучал громко и уверенно:

— Spectabiles, magistri, domini doctissimi![16] Славный Kaролинум, старейший университет не только в империи, но и далеко за ее пределами, — мозг и совесть чешского народа. В минуты мучительных сомнений к нам обращались за советом королевские дворы, духовные и светские князья. Знаменитые университеты других стран видели в Каролинуме мудрого брата и дорожили его мнением.

Вспомните, с каким почтением отнеслись к нашему мнению о схизме[17] Сорбоннский университет, коллегия кардиналов и его величество король Вацлав. Их глубоко встревожили пагубные последствия великого раскола, который нарушил, единство христианской церкви. Накануне раскола наш университет выдержал роковое испытание: после суровой борьбы чешскому народу удалось защитить свой университет и вырвать его из рук иноземцев, а нашему королю — подтвердить эту победу славным Кутногорским декретом.[18] Как только управление университетом оказалось в руках нашего народа, мы прямо и смело высказались за реформу церкви и созыв Пизанского собора. Увы, собор, который должен был бы навести порядок и избрать одного законного папу, посеял раздор. Теперь за престол наместника Христа и ключи святого Петра дерутся трое. Борьба между ними и разложение в христианском мире не прекращаются. Папы предают друг друга анафеме и вооружаются.

Лихорадочное вымогательство денег и золота на военные походы с целями, чуждыми христианской добродетели, — причина появления в нашей стране комиссаров одного из пап — Иоанна XXIII. Его слуги уже начали широко торговать индульгенциями во всем Чешском королевстве. Эти люди говорят, что только таким путем можно помочь утвердиться законному наместнику Христа на земле, одержать верх над обоими антипапами и восстановить единство церкви.

Итак, на чьей стороне правда?

Я уже говорил о славе Пражского университета. Она не только наполняет наши сердца гордостью, но и возлагает на нас великую ответственность. Нам необходимо выразить свое отношение к продаже индульгенций. Решения университета ждет не только наша страна, но и наша совесть.

Голос ректора замер под сводами высокого зала. Слушатели, еще недавно гудевшие, как пчёлы потревоженного улья, затаили дыхание. Казалось, на всех собравшихся лег груз прошлого, которое снова ожило в словах ректора. Это прошлое теперь будет взвешивать и судить каждое новое слово: достойно ли оно звучать под сводами прославленного зала?

Окончив речь, почтенный старец опустился в кресло и стал оглядывать зал помутневшими глазами. Трудно было поверить, что еще минуту назад они горели необыкновенным воодушевлением и придавали его хилой фигуре горделивую осанку. Люди, сидевшие перед ректором, казались очень спокойными. После речи напряжение в ауле возросло; ослабление его наступило только тогда, когда заговорил новый оратор.

Гус посмотрел на соседей и неподалеку от окна заметил магистра Иеронима, который стоял рядом с магистром Якоубеком. Они улыбались — больше глазами, чем губами. Гус тихонько подошел к ним. На его спокойном и приветливом лице не наблюдалось никаких следов возбуждения, — он оставался таким, каким был в лектории несколько минут назад.

Наконец, пожелал выступить новый оратор — Штепан Палеч. Он волновался. Дойдя до подиума, Палеч остановился возле ректорского кресла и заговорил резким, пронзительным голосом. После воодушевляющей речи ректора слова Палеча зазвучали как-то не в лад с нею и чем-то раздражали ученых: