Магистр Ян - [102]

Следовательно, не было ничего удивительного в том, что после смерти несчастного grand’ impotente юный Лодовико перебрался к Забарелле и стал сначала писарем, а потом секретарем.

Забарелла воспитал Лодовико по своему образу и подобию. Он передал ему всё, что считал прекрасным и полезным. Подчинив его волю своей, кардинал сделался духовным отцом Лодовико, даже большим отцом, чем покойный родитель. Разумеется, Забарелла гордился своим духовным отцовством: ведь в пытливом уме юноши он видел живое отражение, не увядшей свежести своего собственного ума.

Кардинал-пестун быстро нашел хрупкому юноше дело: стал диктовать ему свои «Воспоминания». Забарелла не питал ни к кому такого доверия, как к своему духовному сыну. Диктуя Лодовико, он делился с ним самыми сокровенными мыслями и показывал себя таким, каким был в жизни. Тот, кто не заметил бы у кардинала холодного авторского резонерства, нашел бы много других зол. Забарелла сообщил мальчику о многочисленных событиях и своих поступках, безжалостно раскрывая их подлинные причины.

Проницательный ум и наблюдательность Забареллы позволяли ему обрисовывать характеры папы, Сигизмунда, кардиналов и светских владык с такой потрясающей правдивостью, что он легко мог бы угодить на виселицу, если бы его мемуары прочли те, о ком он писал.

Более того, Забарелла хорошо сознавал, что его сочинение будет долго лежать под замком. Оно может выйти в свет только тогда, когда владыки мира, изображенные в этой книге, будут лежать в земле. Это одна из причин, почему Забарелла привлек к себе мальчика и воспитывал его в своем духе. Лодовико будет хранителем его «Воспоминаний». После смерти кардинала он вручит их представителям образованного мира.

Диктуя юноше, кардинал радовался вдвойне: как творец сочинения и как творец своего духовного подобия в лице Лодовико…

Позавтракав, Забарелла вошел в рабочий кабинет. У окна стоял стройный светловолосый юноша. Солнечные лучи играли на его кудрях, ниспадавших на плечи. Забарелла с любовью посмотрел на него и, ответив на приветствие Лодовико, подал знак сесть к пюпитру, а сам начал ходить по комнате.

— Насколько я помню, — обратился Забарелла к Лодовико, — вчера мы описали приезд Сигизмунда в Констанц. Теперь пиши:

«28 декабря состоялось торжественное заседание собора. Его открыл кардинал дʼАйи, архиепископ Камбрэ. Свою речь он начал цитатой из двадцать пятой главы Евангелия от Луки: „Появятся знамения на солнце, месяце и звездах, на земле настанет страшный суд и народы не будут знать, куда им скрыться“. Видел бы ты, какой страх нагнали эти слова на прелатов! У каждого из них душа готова уйти в пятки и без таких слов. К счастью, дʼАйи, как истый француз, не изменил привычному красноречию. Он упомянул о конце мира лишь для того, чтобы на этом мрачном фоне показать величие людей, сравнить их с небесными светилами. Папу он назвал солнцем, римского короля — месяцем, а всех достойных отцов-прелатов, прибывших на собор, яркими звездами. О себе — себя он считал грозной кометой, которая как метла должна расчистить вселенную, — дʼАйи скромно умолчал. Он ловко жонглировал пустыми словами, — эти слова успокаивала папу: стало быть, он, папа, до сих пор солнце, центр вселенной. Но успокаивался архипастырь преждевременно. Скоро папа поймет, что самому солнышку становится жарко.

Два дня спустя на соборе выступил немец Редер, профессор Наваррского коллежа в Париже. Он первый без обиняков предложил избрать нового папу.

В это время приехали на собор посланцы английского короля, послы короля Шотландии с двумя архиепископами и семью епископами, дворяне во главе с графом Варвиком, магистр ордена иоаннитов с острова Родос, поляки, литвины, греки, послы византийского императора. Наконец в стенах Констанца появились те, кого с нетерпением ждал святой отец, — тирольский герцог и баденский маркграф с большими отрядами латников, вооруженных до зубов, и самый верный приверженец папы — майнцский архиепископ Иоганн. Этого прелата в латах повсюду сопровождали воины. Необычная свита архиепископа возмутила святых отцов, — ведь на церковных соборах не принято голосовать поднятием мечей и копий.

Чаша весов клонилась не в пользу Иоанна XXIII. Но он вполне отдавал себе отчет в том, что делал. Его неприятности начались еще во время переговоров с Бенедиктом XIII и Григорием XII об их отречении. Иоанн XXIII бесился от ярости и твердил, что антипапы были низложены на соборе в Пизе, а констанцский собор — только продолжение пизанского! Святые отцы не поддались на удочку папы: Пиза — это Пиза, а Констанц — это Констанц. Послы Бенедикта и Григория стояли у ворот города. Сигизмунд перемигнулся с отцами собора, и посланники торжественно въехали в Констанц. Они готовы были немедленно передать собору согласие на отречение своих пап, если от тиары откажется Иоанн XXIII.

Дело приняло серьезный оборот. Папа понимал, что ему не справиться с прелатами. Он мог повлиять лишь на итальянцев. Но перевес итальянцев не даст ему никакого преимущества: ведь на соборе будут голосовать представители народов. Французы готовы были съесть папу: он ущемлял их самолюбие. Они привыкли к собственному, авиньонскому папе. Немцы будут держаться Сигизмунда. Подкупить англичан никому не удастся, — они не зависят от Рима».