Магический мир философии - [123]

Потом, когда он подрос, она его иногда на работу с собой брала в управление маттехснабжения. Он придет, всем улыбнется, со всеми в отделе поздоровается, чуть ли не ножкой шаркнет и сидит себе в уголке, уроки делает. Серьезный, старательный, просто загляденье. Мамин сын. Папа, конечно, его тоже воспитывал, но как-то вскользь, папа занятой всегда был, на заводе целыми днями пропадал, а Стасик с мамой, да с мамой. И никогда никаких дурных компаний. Никаких вам проблем, вроде "выпили в подъезде" или "курили на чердаке" Честно сказать, завидовали бабы Зинаиде Васильевне, завидовали, было дело. А как не завидовать, когда в доме такой херувимчик растет! Они про своих: "мой чертяка" да "мой чума", один двойки носит, другой руки на спорте ломает, третий с фингалом с улицы приходит, а у Зины – тишь, гладь и божья благодать. И не ругался, и порнухи гадкой по видику не смотрел, и с девчонками в школе не гулял – просто дружил как добрый товарищ. В институт Зина его устроила без проблем: все на пятерки сдал, и на первом курсе филологического стал в джазбанде на соло-гитаре играть. Живи и радуйся!

Однако не тут-то было. Маленькие дети – маленькие бедки, а уж как вырастают… Еще народ по-другому говорит: "Малые дети, спать не дают, большие дети – сам не уснешь". Поехал хороший Стасик после первого курса в институтский лагерь. Море, солнышко, живые существа в деревьях, в кустах и на пляжах плодятся и размножаются…

У той девочки, что вернулась с ним из лагеря и пришла в дом к Зинаиде Васильевне, было порочное лицо. Такое юное, презрительное, жестокое, с сильно накрашенными пустыми глазами. И губы – пухлым бантиком. И длинные, спортивные, загорелые ноги. А юноша, который стоял с нею рядом, уже не был сыном Зинаиды Васильевны, это был чужой мальчик, и в какой-то момент Зинаида Васильевна с ужасом подумала, что он – вообще не самостоятельное существо, а как бы деталь, всего лишь подчиненная часть этой молодой хищной женской плоти.

Родная душа, родная душа, где ты? Сын исчез. Осталась оболочка, мертвая кукла, марионетка девочки Кати -нынешней принцессы, царицы и владычицы.

Вы думаете, великие страсти остались в произведениях Ф. М. Достоевского и мрачных писаниях Зигмунда Фрейда? Отнюдь! Зинаида Васильевна не была страстным человеком, она никогда не знала и не представляла, что такое безраздельное господство плоти, что значит диктат тела, впервые пробудившегося и вкусившего прежде неведомых и запретных удовольствий. "Господи! – думала Зинаида Васильевна. – Лучше бы он тискал девчонок по углам! Лучше бы он хоть что-нибудь знал раньше об этом, кроме уроков про пестики и тычинки… Быть может, тогда я не потеряла бы сына…"

Стасик бросил институт. Катя сказала, что образование ему ни к чему, и надо "делать бабки". Он пошел работать сначала грузчиком, потом в риэлтерскую контору, потом раз-другой съездил "челноком" в Индию, но не поладил с подельщиками, был избит, и опять пошел в грузчики. Зинаида Васильевна страдала. Она постарела на десять лет, и когда встречала коллег с бывшей работы, всякий раз начинала плакать и жаловаться. Никто никогда раньше не видал ее такой убитой. Сын не удался, не удался как испорченный пирог, который то ли не додержали в духовке нравственной закалки, то ли слишком пережгли на упорном воспитательском огне. И дело было не в том, что он пошел заниматься "не своим делом", а в том, что он утратил собственную волю.

Девочка Катя не работала и не училась. Она лежала целые дни на диване, ела шоколадные конфеты, надевала на себя множество разных – дешевых и дорогих – украшений и ходила совершенно голой по квартире. По квартире, за которую платили Зинаида Васильевна и ее муж. Ей представлялось, что так – сексуальней. Сын похудел и почернел. В его глазах появилась какая-то волчья тоска, причудливо смешанная с голодом постоянно возбуждаемой страсти. Когда он не был в отлучке по "зашибанию бабок", то готовил, убирал и стирал Катины вещи: платья, колготки, трусики. С матерью он теперь почти не встречался: этого не желала Катя. Он приходил только брать у родителей деньги, потому что его заработков на Катины аппетиты все равно не хватало. Иногда Зинаида Васильевна собирала ему гостинец – котлеток или пирожков, и он жадно их проглатывал тут же, не отходя от места: одной любовью сыт не будешь. Зинаида Васильевна уже не о чем его не спрашивала. О чем можно было говорить после того, как Катя, сузив свои холодные пронзительные глаза, кричала у них в доме, швыряя на пол тарелки: "Он мой! Мой! Я его у вас отберу! Вы его со мной развести хотите! Не выйдет!" И все из-за того, что Зинаида Васильевна заикнулась об учебе. "Ну как же ты так, Стасик?" – спрашивала она сына, молила голосом и глазами, а он опускал взгляд и отвечал одно: "Не могу, мама… Люблю…"

Что это за любовь, которая убивает в человеке разум, совесть и здравый смысл? Что это за страсть, которая рвет связующие узы между близкими людьми и делает родную душу – чужой?

Последнее время Зинаида Васильевна стала задумываться: кто знает, быть может, все, что происходит, – это испытание. Она должна его вынести, не плакать и не гневить небеса. Пусть Стасик живет по своему собственному разумению: как может, как умеет. Если сейчас он зарабатывает, играя на свадьбах, – пусть играет. Если маленькое чудовище Катя родит ему ребенка – что же, пусть родит. В конце концов она, Зинаида Васильевна, не господь бог, чтобы решать, кому приходить в этот мир, а кому оставаться за его пределами. И душа Стасика – хоть и родная – в то же время совершенно самостоятельная душа. Когда-то она воплотилась в теле ее сына, ее любимого мальчика, но у нее – своя программа, свой жизненный экзамен. Нельзя дышать за другого, нельзя прожить за другого человека его собственную жизнь и принять те решения, которые может принять только он сам. Быть может, она, мать, чего-то не доглядела, но дело сделано, и насильственно переменить его невозможно.