Магический Марксизм - [39]

С другой стороны, с точки зрения левого либертарианства, стихийная негосударственная деятельность должна поддерживаться, поскольку является попыткой избавиться от рыночной системы, заменить ее чем-то в подлинном смысле слова автономным и коммунитарным. Этот вид стихийности часто возгорается в сегментах общества, не занятых институтами, таких забытых и внушающих страх пространствах повседневной жизни, как quartiers и banlieues, лачуги и гетто, джунгли и favelas, различные трущобы по всему миру. Не так давно Майк Дэвис обдумывал возможность стихийных беспорядков в мега-городах глобального Юга:

Возможно, в какой-то момент грязь, скученность, алчность и насилие повседневной городской жизни [в развивающемся мире] в конечном итоге разрушат сети выживания, созданные в трущобах. Конечно, в старом деревенском мире имелись пороги, после преодоления которых происходил социальный взрыв (часто они были связаны с голодом). Но все же никто не знает, при какой температуре произойдет воспламенение новых городов бедности[108].

К 2020 году в фавелах и трущобах, окольцовывающих крупнейшие города мира, будут проживать два миллиарда людей. Создается огромный глобальный пригород, теперь безземельные крестьяне и бывший пролетариат обитают не в сельских внутренних районах, а на периферии мирового города, превращая город в деревню в той же степени, в какой они превращают сельскую местность в город. Тем временем глобальный правящий класс формирует свое ядро в центре, «османизируя» узлы богатства и информации, знания и власти, повсеместно создавая феодальную зависимость в пределах городской жизни. Как знать, не захотят ли эти два миллиарда обездоленных порвать со своей изоляцией и устроить гигантское стихийное уличное восстание. Откроет ли глобализация средств коммуникации все «глазам глобального бедняка» – перефразируя название стихотворения Бодлера – вызывая возмущение и организацию, а также благоговейный ужас («с глазами круглыми как блюдца»)? Десятки тысяч безземельных латинос уже помогли перестроить городское рабочее движение в Калифорнии; активные действия в южноафриканских пригородах сокрушили апартеид, миллионы вышли на улицы Джакарты, Сеула, Бангкока, Сан-Паулу и Буэнос-Айреса во время краха восточноазиатской и латиноамериканской экономик в 1997 году; протест против программ шоковой терапии МВФ регулярно оставляет многие столицы развивающегося мира тлеющими, поскольку они являются наиболее уязвимым звеном той цепи, которая связывает глобальный неолиберализм с улицами.

Когда протест назревает и распространяется, власть и ее СМИ мгновенно нарекают стихийные выступления «мятежами», meutes, а их участников именуют «отбросами», опасными анархистами, неразумными нарушителями мира и «умеренного» социального порядка. Институты в первую очередь боятся неуправляемой улицы и стараются ее огородить, уничтожить ее стихийность, разделить различные группы протестующих; они стараются уничтожить видимый беспорядок и вновь вернуть порядок от имени закона. С уровня улицы, снизу, борьба может распространиться на институты, находящиеся наверху. Стихийная борьба может представить власть в истинном свете, вытащить ее из офисов с зеркальными стеклами, из колонн черных автомобилей, из частных загородных клубов, конференц-залов и центров для семинаров. После Сиэтла улица сильно политизировалась, заполняя лакуны, оставленные политикой институтов, возвращая глобализацию к ее уличным корням, время от времени, то там, то здесь. В этом сила стихийной уличной борьбы и в этом же ее слабость: в сосредоточенности на местных интересах, в символизме, в «частичной практике», в импульсивном нигилизме.

Однако взрывы уличной политики и стихийности в Сиэтле, Вашингтоне, Нью-Йорке, швейцарском Давосе (где ежегодно собирается Мировой экономический форум), а также в Квебеке (апрель 2001, где слезоточивый газ и водяные пушки встретили протестующих против создания Всеамериканской зоны свободной торговли), во время многочисленных заседаний «Большой восьмерки», в banlieue крупных городов Франции (ноябрь 2005), в Греции (декабрь 2008) привели к возрождению в радикальном движении феномена насилия. Насилие связано со спонтанностью и с борьбой – «с силами, – говорит Лефевр, – находящимися в поиске ориентации и способными существовать только в напряжении». Борьба радикалов редко обходится без насилия: разрушение, превращение смысла в бессмыслицу (и бессмыслицы в смысл), кирпичи в окна Starbucks, въезд на тракторах в «Макдоналдс», поджог машин, граффити на стенах – все это оправданные ответы на репрессии государства и корпоративную несправедливость, на «латентное насилие» власти. Отсюда законные формы «контрнасилия». В этом смысле насилие выражает то, что Лефевр называет «зазором» (retard) между «мирным сосуществованием» и «застойными социальными отношениями», характерными для той ситуации, когда «новые противоречия накладываются на старые противоречия, замаскированные, расплывчатые, ослабленные, но никогда не решенные».

В деструктивном поведении, в бессмысленном акте красоты Лефевр видит некое политическое приобретение – пока оно не вырождается в «онтологию безусловной стихийности», «метафизику насилия». Опора только на насилие ведет, говорит он, «к возрождению трагического сознания», несовместимого с диалектикой становления. Как следствие, серьезное значение борьбы, спонтанности и насилия требует в то же время заключения стихийности и насилия в рамки с помощью теории, «которую чистой стихийности свойственно игнорировать». Зачастую стихийный протест критикуют как идиотский, подростковый, наивный, и эта критика идет не только справа. Однако «незрелая» молодежь может научить взрослых кое-чему, связанному со зрелой жизнью и политикой. «Зрелость» в политике может быть камнем преткновения так же, как и решением. Часто «зрелость» означает уверенность, а уверенность левых выливается в догматизм или цинизм, в упование на мессианскую власть пролетариата и ни во что более. Подобное видение склонно двигаться от относительного к абсолютному, к взыванию к авторитету отцов-основателей, к ригоризму и «апостериоризму», не допускающему никаких отклонений от линии. Здесь левые циники, кажется, счастливы анализировать и критиковать обанкротившуюся капиталистическую систему. Чем хуже она становится, чем больше ее разъедает кризис, тем лучше для них, тем в большем унынии они могут пребывать, тем больше их вдохновляют собственные теории и апокалиптические прогнозы. Это твердая убежденность, принявшая извращенную форму. С другой стороны, неуверенность и ложные надежды могут посеять нигилизм и неадекватный оптимизм, который может выродиться в абсолютное насилие, пустой и неорганизованный активизм, за который многие, особенно молодежь, могут поплатиться на улицах здоровьем.