Магические числа - [5]

Однажды Амос призвал его к себе.

Кагот вошел в полутемный чоттагин. В глубине чернела меховая стена спального полога. Пламя небольшого костра освещало морщинистое, как кора старого дерева, лицо шамана, сидящего на китовом позвонке.

– Я призвал тебя, Кагот, чтобы сказать важное, – начал Амос после долгого молчания. Пламя костра отражалось в его глазах. – Я призвал тебя, чтобы объявить: я хочу передать тебе свою шаманскую силу…

– Амос?… – воскликнул Кагот, но увидев предостерегающий жест шамана, умолк.

– Слушай! – Казалось, что устами Амоса говорил другой человек, а может быть, даже другое существо. Это странное ощущение сразу же захватило Кагота и не отпускало потом до самого конца его обучения искусству врачевания, предсказаний и таких важных размышлений, что казалось порой: из них не выберешься в обыденую жизнь.

Бедная Вааль! По ее испуганным глазам Кагот не раз видел, как она потрясена его странным поведением, бессонными ночами, вскриками и непонятными песнопениями на рассвете при мертвенном блеске луны и ликующими воплями под сполохами полярного сияния. Он уходил в замерзающую тундру и возвращался оттуда оборванный, обессилевший от голода, с глубоко впавшими воспаленными глазами, с запекшейся в уголках рта черной кровью, не способный произнести и обыкновенного человеческого слова… Или вдруг он будил ее ночью и, словно раскаленный на жарком костре, овладевал ею, стеная, захлебываясь непонятными слезами и рыданиями.

Кагот порой по-настоящему терял разум, и когда возвращалось сознание, он боялся взглянуть окрест, чтобы не увидеть себя в призрачном мире, населенном непонятными силами, которые он пытался постичь и которые руководили его поступками.

Порой они камлали вдвоем с Амосом, потрясая Ярангу громом бубнов и дикими песнопениями, прерываемыми звериным воем, птичьими голосами, эхом отдаленного камнепада, шумом водного потока, грохотом сталкивающихся льдин. Все эти звуки исходили из темного полога с потушенными жировыми светильниками, где, кроме двух потных, усталых мужчин, на самом деле никого и ничего не было. С удивлением Кагот обнаруживал, что ему нравится это состояние перевоплощения, нравится быть сразу и зверем, и человеком, и солнечным лучом, и холодным ветром, и жарким огнем. Это укрепляло в мысли, что ты особенный человек, что впрямь избран величайшими богами и невидимыми силами для того, чтобы общаться с миром, который сокрыт от взоров обыкновенных людей. Те силы находились вне человека и поэтому назывались Внешними. Они действовали через избранных ими же, посылая им через не слышимые простыми людьми голоса свои откровения. Порой Каготу доводилось расслышать такие откровения, какие не улавливал даже многоопытный Амос. Поначалу Каготу казалось, что это ему просто мерещится. Но такое случалось все чаще, и он вынужден был открыться Амосу и спросить его, что это значит.

– Это значит, что ты стал тем, кем был избран судьбой, – сказал усталым, потухшим голосом Амос. – Вот теперь пришло время, когда мне надо вознестись, уйти навсегда из этого мира.

– Но ты ведь не болеешь и сил у тебя не убавляется – с сомнением заметил Кагот.

Старик выглядел для своих лет неплохо. Многочасовые изнурительные камлания, казалось, только прибавляли ему сил. Проведя в забытьи некоторое время, шаман вставал бодрым и посвежевшим.

– Нет, мое время пришло, – тихо, но твердо сказал Амос. – Ты заменил меня, и я должен уйти. Два великих шамана не могут одновременно жить на земле.

– Но я могу заниматься и другим, – возразил Кагот, – охотиться, как другие наши родичи.

– Ты уже ничего не сможешь сделать с собой, – сказал со вздохом Амос. – Ты избран, и нет у тебя сил противиться судьбе, точно так же я не могу пойти против воли тех, кто зовет меня из этого мира… Но я рад, что среди людей оставляю тебя, я поручаю тебе моих близких и верю, что ты позаботишься о них. И еще: ты умертвишь меня согласно обычаю, а это значит, что моя дорога будет легкой, без лишних страданий.

Последние слова ударили по сердцу Кагота: он предполагал, что Амос умрет естественной смертью. Разве не бывало так, что живет-живет человек, вроде бы все у него хорошо, а приходит утро – и его уже нет, то есть то, что делало его живым в здешнем мире, ушло из него и осталась только телесная оболочка: ее в белом одеянии уносят на возвышение, где и совершают последний обряд прощания…

– Но я… я этого никогда не делал, – тихо молвил Кагот, чувствуя, как его охватывает дрожь, будто каким-то чудом зимняя стужа вошла внутрь его, сжала ледяными тисками сердце.

– Многое, о чем тебе никогда не доводилось даже слышать, теперь придется делать, – спокойно ответил Амос. – И еще ты должен запомнить: если человек верит в тебя, в твое могущество, сделай все, чтобы не разочаровать его.

Амос оделся во все белое: на ногах белые торбаса, переходящие в белые камусовые меховые штаны, на исхудавшей старческой фигуре свободно висела белая кухлянка – так одевается человек, собравшийся навсегда покинуть мир живых. Под стать белому оленьему меху белели на голове Амоса его поредевшие волосы.

Был назначен день и час ухода великого шамана из жизни. Это должно произойти на рассвете, с первыми лучами поднимающегося солнца. Длинный ремень из сыромятной лахтачьей кожи одним концом привязали к срединному столбу яранги, затем сделали обыкновенную петлю, а другой конец, который должен был тянуть Кагот, и вывели наружу, через отверстие, проделанное в стене.