Маги на стадионе - [15]

…а Боба Ландера так и вообще не могли отыскать до лета…

Он прервал себя: «Про сани, только про сани!»

Без седока они весили около восьмидесяти пяти килограммов и походили на сверхобтекаемые гоночные автомашины с прозрачными «фонарями» кабин и полозьями вместо колёс. Устрашающие торпеды, узкие, чуть шире плеч седоков, и низкие — между днищем и льдом оставался просвет не больше пяти сантиметров. Гонщик в кабине, собственно, не сидел, а почти лежал, полукольцо руля над коленями, подошвы на поставленных вкось педалях — эти-то педали и превратили сани во внушающие трепет скоростные устройства. Педали поворачивали полозья — четыре пустотелые «лыжи» хромистой стали — вдоль продольной оси, и тогда они врезались в лёд, как лезвия коньков. И благодаря поворотным полозьям бывший бобслей стал тем, чем он стал: гонкой особого рода, с особым братством гонщиков, выделившихся в особый клан на зависть и удивление остальному люду. «Наши» — величали они друг друга.

…кто-то из наших, смеясь, сказал однажды: «Несомненно, мы самые прыткие самоубийцы в мире…»

Он опять призвал мысли к порядку и принялся проверять тормоза.

Достаточно потянуть рулевое колесо на себя, и по бокам саней разворачивались закрылки — половинки хвостовой части корпуса. Со стороны они выглядели, быть может, и нелепо, но действовали весьма эффективно: общая их площадь превышала квадратный метр, а применялись они на скоростях сто тридцать и более километров в час. Кнопка под правой рукой гонщика управляла другой тормозной системой: нажать её — и из носовой части саней вырвется крупный ракетный заряд. Всего зарядов насчитывалось семь, и их нередко не хватало. А когда отказывали все системы, включая волю гонщика, — на такой случай оставалась рукоять у левого колена. Её окрестили «ручкой с того света»: дёрни посильнее за ручку — и дальше всё будет зависеть от сотни случайностей, не подвластных никакому расчёту, но если повезёт, зависнешь на парашюте в восьмидесяти метрах над Трассой. Или… или прикосновение к рычагу катапульты станет последним сознательным поступком всей твоей жизни.

Сам он дёргал за эту ручку дважды. В первый раз, когда на вершине «Мёртвой петли» потерял полоз — его тогда чудом не размазало по близлежащей трибуне, верхний ряд скамеек мелькнул под ним на расстоянии меньше метра. Во второй раз шесть саней вдруг смешались в кучу прямо у него перед носом, и он выстрелил собой сквозь нависшие над Трассой ветви старой разлапистой ели. Другие гонщики были не столь удачливы.

Ганс Крогер. В конце концов его тело вырыли из-под пятиметрового слоя снега — он пробил этот слой, как снаряд, до грунта. Когда он катапультировался, сани кувыркались в воздухе — в эту долю секунды они оказались вверх днищем.

Ярл Иоргенсен. Сани перевернулись, и его выбросило прямо под полозья следующих саней.

Макс Конрад. Образцовое катапультирование! Почти на сто метров вверх и чуть наискось от склона. Только парашют так и не раскрылся.

Уэйн Барли…

Гонщика передёрнуло крупной дрожью, он даже почувствовал реакцию противоперегрузочного костюма. Как хотелось бы съездить по чему-нибудь кулаком! Но он ощущал на себе неотступные глаза зрителей и телевизионных камер, да и слишком тесно в кабине — развернуться как следует перед ударом и то недостанет места.

Огонёк на щитке вспыхнул вновь, требуя внимания, и мигнул один раз. И одна багровая ракета запылала в небе.

Одна минута — бог ты мой, неужели время остановилось?

Но это неотъемлемая часть целого — ожидание, смертельно томительное ожидание над долиной, раскинувшейся в двух с лишним километрах внизу. И иные, случалось, не выдерживали этих предстартовых минут и откидывали «фонари» кабин: одно необратимое движение — и сани останутся на месте. Да, случалось и такое. И он мог бы остаться. Всего-то откинуть прозрачный колпак, подать тем самым сигнал, и когда в миг старта другие сорвутся вниз и исчезнут с глаз, он останется здесь в одиночестве. Но в каком, господи, в каком! В одиночестве, которое продлится всю жизнь. Может, он и встретит кого-нибудь из прежних товарищей-гонщиков — где-нибудь, когда-нибудь… А они и не подумают признать его. Это была бы смерть своего рода — остаться на старте…

…и несомненная смерть — принять старт. Смерть, безмолвный попутчик каждого гонщика в каждой гонке…

Он бросил хмурый взгляд на другие сани — их было всего шестнадцать, два неровных ряда по восемь в ряду. Шестнадцать блестящих, нарядных, стремительных торпед, свисающих со стартовых скоб. Он знал среди гонщиков всех и каждого, они были его братья. Они были «наши». Но не здесь. Не сейчас.

Давным-давно, ещё новичком, он спросил у старого Франца Кешлера:

— Ты видел, как я прошёл «Безумную кривую» бок о бок с тобой?

И Франц ответил:

— Там, на Трассе, я не вижу никого. Только сани. Здесь, в долине, ты — это ты, но на Трассе ты — это только сани. Ещё одни сани — и всё. Не забывай об этом. Сани — и всё…

…так и должно быть. На Трассе сталкиваются и исчезают с дороги сани, только сани. Лишь потом, в долине, не досчитываешься людей.

Из шестнадцати саней до финиша дойдут, вероятно, девять. Если повезёт, десять. А из шестнадцати человек лишь четырнадцать доживут до вечера. Таковы средние данные, жёсткие и незыблемые, как лёд, завораживающая, внушающая ужас статистика этого вида спорта. Насильственная смерть! Гарантированная, зрелищная, притягательная смерть в состязаниях, каких до того не знал мир. Немыслимо смелые, немыслимо искусные люди добиваются невозможного…