Маг в пижаме - [17]

Илларион по сердобольности был подобен Монике, поэтому сотворил огромную коробку с одноразовыми целлюлозными полотенчиками и вручил ее Себастьяну. Тот, шумно хлюпая носом, поблагодарил, испортил сразу три штуки и вернулся в кресло.

— Что ж дальше было? — спросил великий чародей.

— Аах, — простонал Себастьян, скорбно надламывая единственную бровь. — Этот мир сурово меня встретил. Я сперва голодал и мерз, особенно зимой. Но потом мало-помалу приспособился. Спасало то, что меня мало кто видел. По странному стечению обстоятельств в этом мире я виден только тем, кто имеет небольшое психическое отклонение…

Моника вопросительно глянула на гостя, а потом — на Иллариона. Тот ласково улыбнулся красавице и объяснил:

— Все просто, милая, я ведь маг и вижу все-все-все. Такова моя природа. А ты — моя девушка, и в определенные моменты, довольно часто, — тут волшебник чуть-чуть покраснел, — ты получаешь часть моей сущности и с нею — часть моих способностей, скажем так…

— Спасибо за столь милое объяснение, лапушка, — ответила Моника и положила свою теплую и мягкую ладошку на колено чародея.

— Еще меня видят кошки. Иногда — собаки. От собак мне частенько достается, — жаловался Себастьян, весьма выразительно глядя на руку девушки, которая пару минут назад успокоительно гладила его по голове, а теперь перекочевала к ноге Иллариона. — И потом, вот где ужас-то: меня видят всякие полоумные старушки. А когда они меня видят, то хватают за руку, волокут к себе в дом и тычут мне в глаз фотографиями тех, кого желают сглазить. Они думают, что сглаз — это я и есть. А эти фотографии… особенно глянцевые… у меня из-за них жестокий конъюнктивит бывает! Не то, что бывает — он и не проходит никогда…

— Ах ты, несчастное создание, — посочувствовала Моника и вновь погладила гостя по голове.

Себастьян воодушевился и продолжил:

— Но самое ужасное! Самое ужасное — то, что, мне кажется, их манипуляции с фотографиями имеют силу! Я навещал потом тех, чьим портретом в меня тыкали. И у них все шло наперекосяк! О, как это ужасно: знать, что ты — причина многих бедствий!

Тут он разрыдался, да так, что его слезы хлынули потоком из глаза, вымочили его рубашку, штаны, ботинки и образовали под его креслом приличную лужу, глянув на которую, Илларион невольно хмыкнул, совершенно несострадательно.

Моника же принялась обнимать и успокаивать бедняжку, дергая из коробки одноразовые платки и ими собирая влагу, обильно лившуюся из единственного ока Себастьяна.

— Надо что-то делать, милый, — сказала она чародею. — Надо как-то помочь бедолаге.

— Вернуть его в его мир? — спросил Илларион, подливая себе чаю. — Но мы не знаем, откуда он. Миров — тысячи, миллионы, какой из них Себастьянов будет сложно выяснить.

— Разве ты не крут? Не всемогущ, милый?

— Всемогущ? О, нет. Я всего лишь чрезвычайно крут. Всемогущ — не я, — вздохнул волшебник.

— Но мы должны что-то сделать. В меру своих сил! — уверенно заявила Моника.

— Для начала, я думаю: мы отвезем Себастьяна в ближайшую клинику, где добрые эскулапы избавят его от хвори.

Себастьян подпрыгнул в кресле:

— Эскулапы? Кто это?

— Врачи, друг мой, врачи, — объяснил Илларион. — Я бы сам мог щелкнуть пальцами, но тут, думаю, надо дать слово профессионалам. Волшебство иногда странные сбои дает. Особенно когда суешься в сферу, ранее не изученную. А глазом, тем более единственным, рисковать не стоит…

Доктор Миопино долго смотрелся в глаз Себастьяна, держась одной рукой за его толстые ресницы, а другой — за свое сердце. Он не знал, что видит сие удивительное существо только благодаря чарам молодого голубоглазого господина в безупречном летнем костюме, сидящего на диванчике у стенки.

Отражение доктора расползалось и дробилось, а потом стягивалось и сливалось в одно целое, как в кривых зеркалах.

— Нда, — произнес, наконец, Миопино, поворачиваясь к Иллариону. — И давно это у него?

— Пару дней назад началось, — улыбаясь, ответствовал волшебник. — Вот уж не скажу от чего, но причин для болезни много: он и в море плавал, когда было довольно прохладно, и на ветру бегал — за воздушным змеем. Такой он у нас забавник…

— Бывает же на свете такое, — покачал головой доктор, с опаской глядя на Себастьяна. — На прошлой неделе мне как-то розовую горгулью приносили. Тоже весьма редкий экземпляр, но ваш циклопообразный шимпанзе — это уникум! Совершеннейший уникум! И знаете, в его глазу я вижу проблески ума.

Бровь Себастьяна возмущенно взметнулась вверх, рот открылся, чтоб сказать пару умных слов в адрес доктора, но Илларион незаметно дернул указательным пальцев, и связки «шимпанзе» выдали обычное для обезьян междометие «у-у-у».

— Что ж, выпишу вам раствор для промывания и мазь. Все это должно помочь. И берегите своего питомца от ветра и холода, — произнес доктор, садясь за свой стол. — Правда, насчет доз — тут вопрос. Для такого глаза нужно целое ведро раствора и ящик мази…

— Так и выписывайте, — кивнул Илларион, снимая Себастьяна со смотрового стола и усаживая его на диванчик.

— Ну, так и выпишу, — тряхнул лысеющей головой Миопино и начал писать рецепт.

Себастьян, имея весьма мрачный вид, косился то на Иллариона, который рассматривал плакаты, развешенные там-сям на стенах кабинета, то на доктора, который хмурил брови, морщил лоб и писал-писал что-то в свой журнал.