Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - [61]
Я приезжал к ней всегда ночью, потому что днем меня могли увидеть соседи и ребенок. Чтобы не шуметь, я не звонил, а открывал дверь своими ключами и входил. А утром уезжал около шести. Я родился в деревне, крестьянский сын, и вставать спозаранку мне не в тягость ни летом, ни зимой. Возвращаясь домой от Терезы, я вел машину потихоньку, не спеша. Если дело было летом, останавливался, чтобы купить «граниту» или бриошь по-палермски, то есть с мороженым внутри, а если зимой, — выпить кофе со сливками. В тот день я почувствовал запах теплого хлеба и купил булочку, чтобы без спеху позавтракать, как приеду домой.
Когда я открывал дверь, услышал, что надрывается телефон. Звонил кто-то из людей Федерико, не помню уж кто, но говорил он таким взволнованным голосом, что я его не сразу узнал.
— Его убили! Убили!.. — кричал он в трубку, непрерывно повторяя эти два слова. Я велел ему успокоиться, потому что ничего не понимал, но он даже не слушал, что я ему говорю. Наконец он сумел проговорить: Стефано мертв. Его застрелили вчера вечером, когда он возвращался с празднования своего дня рождения. Он остановил машину у светофора. Я знал, что он заказал себе бронированный автомобиль, кажется марки «Альфа Ромео». Ему эту машину должны были доставить через несколько дней. Но кто знает, выдержали бы и ее стекла очередь из «Калашникова».
Я вскочил. У меня не было времени даже подумать. Схватил только деньги, пистолет и ключи от своей «127». Булка так и осталась черстветь на столе на кухне.
На Страсбургской аллее в супермаркете я сделал покупки. Там были только домохозяйки да пенсионеры. Я набрал всевозможных консервов, стерилизованного молока, сухого печенья и сладостей, орехов, вина. Из свежих продуктов только то, что можно долго хранить в холодильнике. Потом купил электрическую бритву, радиоприемничек и кое-что из мелочей. Багажник машины был полностью забит. К десяти утра все было закончено, оставалось где-нибудь провести день, и это должно было быть надежное место. Надежные места — или среди толпы, или там, где никого нет. Но у меня в мыслях всегда было море, и я заметил, что никто не вглядывается в лица рыбаков или человека, сидящего на молу и глядящего на воду. Я поставил машину рядом с каким-то деревянным бараком, так, что ее почти не было видно с дороги, и провел день, сидя на утесе и глядя на стариков с удочками и ведрами.
Когда стемнело, все ушли, а я еще немного посидел. В голове у меня не было никаких мыслей. Для того чтобы подумать, у меня уже было достаточно времени раньше. Я вдыхал, закрыв глаза, запах моря — для меня это запах свободы. Впоследствии на это времени, наверно, у меня уже не будет, а если и будет, то совсем мало.
К часу ночи поднялся ветер. Я ехал через парк Фаворита, и деревья начали гнуться. Когда я приехал в Монделло, обрывки бумаги и пустые пакеты летали во все стороны, вокруг не было ни души. Я приглядел эту виллу уже года четыре назад, и вот через четыре года настал момент, когда она пригодилась. Принадлежала она одному инженеру из Турина, который приезжал каждый год в начале августа и проводил здесь весь месяц. Я проверял много раз: он никогда не приезжал ни на Рождество, ни весной. Только в августе.
Соседние виллы тонули в темноте. Я открыл дверь в одну минуту, внес внутрь все привезенное и вернулся к машине. В два часа я оставил свою «127» перед вокзалом и угнал «альфетту». Проезжая вновь через парк, я подумал, что достаточно мне наскочить на любой контрольный пост и я погорел. Быстро водить машину я не очень-то умею и вряд ли сумел бы в случае преследования уйти от погони. Единственная надежда была на то, что удастся спастись бегством, если выскочить из машины и броситься в чащу. Но в этот час и при таком ветре все уже лежали в постелях. Я оставил «альфетту» подальше от виллы и остаток пути проделал пешком. Это было на рассвете 25 апреля. Я оставался на вилле, никогда не зажигая света и не открывая окон, до 17 июля, в то время как за ее стенами исчезали один за другим все люди нашей Семьи.
Время от времени у меня в памяти оживают те восемьдесят четыре дня добровольного заключения, которое спасло мне жизнь, но угрожало сумасшествием.
Днем я размышлял, ночью видел сны, и под конец то и другое путалось у меня в голове. Сначала я думал только о нем, о «у карузу»,[56] как его называли пожилые члены Семьи, те, кто знал его ребенком, еще в коротких штанишках, когда его отец был одним из самых влиятельных людей в Палермо. Они помнили, что он сделал потом для своего отца, когда тот болел и был прикован к постели, для своего дяди, у которого была та же болезнь, что и у отца, для брата, для друзей, для всех тех, кто обращался к нему с какой-нибудь просьбой. Стефано поистине был настоящим человеком, добрым и щедрым, слишком хорошим для этих иуд.
В такие минуты я боролся с искушением выйти из дома поздно вечером с пистолетом и кого-нибудь хлопнуть. Из тех, что помельче, я знал многих, знал, где их найти, знал, как они рассуждают, — это было бы легким делом. Но других — тех, что поважнее, в тот момент не сыскал бы и сам господь бог.
