Мафия изнутри. Исповедь мафиозо - [32]

Как бы то ни было, но война кончилась и для всех наступили золотые денечки. Шлюхи на Виа Рома стоили десять тысяч, а уличные банкометы, зазывавшие сыграть в «Три листика», не принимали ставок меньше тысячи лир. Но я не играл даже в «Три листика». Более того, именно моя нелюбовь к картам навела меня на хорошую мысль. С разрешения Козентино мы с одним парнем, которого звали Нцино[41], ходили по некоторым барам, где, как мы знали, играли на деньги, и выдавали себя за полицейских. У нас был опыт внезапных вторжений и проверок документов: мы-то хорошо знали, как это происходит. Имя, фамилия, конфискация игральных карт и денег. Еще лучше было, если в баре имелся запасный выход: при одном только опасении, что их могут застукать легавые, все моментально смывались. Вот тут можно было вовсю позабавиться и ни с кем при этом не воевать: игроки был народ простой, ничего не представлявшие собой люди, а бары не имели «защиты». Один раз на столе осталось почти восемьсот тысяч лир. Таким образом, деньги, которые я откладывал про запас, все росли.

А кроме того, тратил я мало. Мне приходилось видеть таких же парней, как я, которые за один вечер спускали столько, сколько я зарабатывал за месяц. На это я был неспособен. У себя дома, в своем селении, я слишком хорошо знал черную нужду. А кроме того, у меня при одном воспоминании о бегстве из Корлеоне все еще тоскливо сжималось сердце. Если мне когда-нибудь вновь пришлось бы бежать, то, имея кое-что в загашнике, было бы куда легче прятаться и куда удобнее жить столько времени, сколько бы ни пришлось скрываться.

Но все-таки я купил машину, голубую «600», в хорошем состоянии. Как мне объяснить, что значила машина для крестьянского сына, который всего каких-нибудь десять лет назад спал в хлеву и довольствовался на обед луком с солью? Я мыл машину через день, и, когда под любопытными взглядами парковал ее перед баром, мне казалось, что я не хуже Кавалера, когда он приезжал на усадьбу в Пьяно ди Маджо.

Единственно, чего я не мог сделать, это показаться в ней в своем селении. Отец и так уже расстроился, когда я заявился домой разодетый по последней моде. Что же с ним будет, если он увидит меня на такой машине? У нас в селении автомобилей было уже немало: у служащих коммуны,[42] больницы, лотерейной конторы. Но там для всех я до сих пор все еще оставался крестьянином, сыном своего отца. На дворе, где стоял наш дом, автомобилей еще никогда не видывали. Что скажут люди?

Что касается меня лично, то мне на это было наплевать. Однако плевать-то на это я мог в Палермо. Но никак не в своей деревне.

IX

Поженились мы в Чефалу́. Не в моем селении, потому что ехать туда слишком далеко от Палермо, а кроме того, мать стыдилась, что дом у нас такой маленький и жалкий. И не в селении Нуччи, потому что там никогда еще не было видано, чтобы жених приезжал играть свадьбу на родину невесты, и неизвестно, что могли подумать люди. Уж так там принято, а на Сицилии в каждом селении свои обычаи.

Так как все-таки это тоже было не слишком близко и поездка стоила недешево, моих родных на свадьбе было мало. Сестра Джина хотела приехать, но ее мужу не удалось отпроситься с работы. Со стороны Нуччи была уйма женщин. В ее семействе были одни бабы, у всех у них рождались дочери, которые потом оставались вдовами. Из-за вечного траура все они — и молодые, и старые — всегда ходили в черном, и люди ворчали, что они приносят несчастье. Я в такие вещи не верю, но когда приехал в ее селение и познакомился с ними, то, оставшись наедине с невестой, спросил: «Ну хотя бы до сорока ты дашь мне дожить?»

Мать сшила себе новое платье; на отце был все тот же темный костюм, в котором женился он сам. Время от времени он его немножко подправлял, но за тридцать пять лет брака почти из него не вытолстел. Оба они были довольны, но мою мать сразу можно было узнать среди всех женщин, так она заливалась слезами. Отец же напускал на себя серьезный вид. Однако то и дело поглядывал на меня. После окончания церемонии, когда уже садились во взятую напрокат машину, он обнял меня и сказал:

— Ну, а теперь дело за внуками. Надеюсь, будет мальчик.

Я пригласил человек десять друзей из Палермо, а Козентино согласился быть шафером. На моей свадьбе у церкви стояли две «Джульетты» и другие дорогие автомобили. Так что перед родственниками я показался в лучшем виде. Но чего я не ожидал, так это подарка — пятьсот тысяч лир. Его преподнес не Козентино и никто из других «пиччотти» — каждый из них что-то подарил мне в соответствии со своими возможностями. А этот дар исходил от человека, с которым я еще не был знаком. Более того, я даже не знал о его существовании и о том, что в моей жизни он играет еще более важную роль, чем играли дон Пеппе в Муссомели, дон Чиччо в Рьези или Доктор в Корлеоне. Получить этот подарок было для меня честью, и, когда Козентино потихонечку мне его вручил, я прямо-таки растрогался.

— Благодарю от всего сердца, — сказал я ему и обнял.

— Это тебе на обзаведение.

Я отдал бы год жизни за возможность отвести в сторонку отца с матерью и показать им эту пачку новеньких десятитысячных ассигнаций. Но то было бы против правил, а я правила соблюдал, даже когда речь шла о родителях. Поэтому я ограничился тем, что сунул кое-что в руку матери, когда мы прощались. Но так я делал всегда.