Мадьярские новеллы - [13]

— Стану рассказывать дома, никто не поверит, как я летел к моей зазнобе словачке! — сказал Матэ, рассмеявшись, и глянул вниз, в ущелье.

В тот же миг донеслись могучие гудки из поселка. Это гудели шахты. Наступил вечер, работа кончилась.

Вагонетка пошла тише.

— Тьфу ты, черт! — воскликнул Матэ. — Да она еще встанет, чего доброго.

Он угадал. Весь ряд вагонеток остановился. Вагонетки повисли в воздухе, точно пуговицы, нанизанные на шнурок.

Матэ замер, уцепившись за борт вагонетки.

— Что же я теперь делать буду?

Но ответить было некому. Внизу, на глубине двадцати саженей, пролегло ущелье. До ближайшего столба, подпиравшего трос, было так далеко, что по тросу до него никак не доберешься.

— А завтра воскресенье! — воскликнул вдруг Матэ, окончательно все уразумев. — Да какое еще воскресенье! Троица!.. Двойной праздник!.. Спасите! Спасите!

Звук его голоса огласил склоны гор, и слабым эхом донесся с дальних скал.

Но какой толк! Опечаленный, Матэ привалился к стенке вагонетки. Так и придется ему провести праздник!

Быстро смеркалось. Видно было, как внизу спускаются с горы шахтеры, размахивая горящими фонариками. Кто-то из них заметил в вагонетке Матэ и крикнул по-словацки:

— Черт!.. Черт!..

Горняки, сбившись в кучки, глазели на черта, сидящего в вагонетке, и, боясь, что он свалится им на голову, с содроганием проходили под ней, торопливо крестясь, хотя все были лютеране.

Но Матэ это не утешило.

Не утешился он и тогда, когда после томительно долгой и прохладной ночи он пробудился от птичьего пения в час рассвета, окропившего траву студеной росой, и, глянув вниз, увидел быстро шагавшего такого же чумазого черта, как и он сам, — своего дружка.

Матэ состроил кислую рожу, но вспомнил, что печального трубочиста свет еще не видал; неужто ж ему первому увидеть, да еще самого себя? Нет, шалишь! И он звучно запел свою песенку:

Я — касатка-птица...

Мастер Кубо глянул вверх, посмотреть, откуда несется песня, и сразу же признал своего товарища.

Сперва он только рот разинул от удивления, но потом засмеялся:

— Это очень шикарное место! — крикнул он наверх.

— Весьма шикарное! — уныло крикнул в ответ Матэ.

Кубо сел на землю, потому что с утра пораньше, да еще на голодный желудок, ему трудно было устоять на ногах от хохота. Но потом, нахохотавшись, он снова крикнул:

— И это очень практичная поездка!

— Да еще какая! — согласился Матэ.

Кубо протирал глаза тыльной стороной рук, которые он так тщательно отмыл, что теперь мог бы даже пекарем наняться. Да и лицо его выглядывало из черного капюшона, точно светлая луна из темных туч.

— Кланяйся своей невесте! — кисло сказал Матэ. — Скажи, чтоб оставила мне кусок пирога с помолвки. Я это заслужил!

— Хорошо, дружочек! — сказал Кубо, мигом забыв про все страхи, что пришлось пережить за эту ночь.

Потом он пустился в путь и зашагал весело, вприпрыжку, задорно смеясь и посвистывая, словно птица. За четырнадцать лет впервые пришло ему в голову, что кто-то может отбить у него Эвелинку...

_1911.

Стригунок

Капольнский конский завод в те времена славился повсюду. Чистокровные английские жеребцы графов Карои были приманкой и для господ любителей лошадей, и для крестьян-конокрадов. Те и другие наезжали сюда из самых дальних краев.

На Верхнетиссенской низменности в ту пору царил Дюрка Шош. Случалось, что об этом мужике-бетяре[2] годами не слышали ничего. Всем известно было только то, что у него полнадела в Кишаре и он занят своим хозяйством. Но иногда за какой-нибудь месяц он наводил такой страх на три округи, что только звон стоял, и толковали об этом несколько лет подряд.

Как-то раз Дюри Шош вздумал раздобыть себе графского жеребца.

Попытка окончилась не очень удачно, но все же он заарканил превосходного годовалого жеребеночка, или, как называют в Кишаре, «стригунка».

Шош ехал домой веселый. От графских земель до притиссенской деревушки далеконько, и до сих пор тамошние жители если хоть раз в жизни совершат такую поездку, поминают о ней до самой смерти. Только для Дюрки Шоша все было нипочем!

Уже светало, когда на росистом лугу навстречу бетяру попались два пандура[3] с красными петлицами на воротниках. Парни сразу же сообразили, что жеребенок рожден не какой-нибудь кривоногой тощей мужицкой клячей, и погнались за Дюри Шошем. Тот не замедлил свернуть в соседнее вонючее болото.

Но пандуры настигли его очень скоро. Шош долго пробирался через топь, камыш, рагозу, ситник и заросшие чилимом воды. Жеребеночка жалел. Слаб ведь он еще для такой перебежки! Как бы не пожалеть потом, что такой долгий путь прошли без роздыху. Нет, разве можно губить животину!

Шош выехал на лужайку, остановился, слез с коня и приготовился к встрече со своими преследователями. Будь что будет!

Только он успел почистить дрожащего жеребеночка, как подъехали пандуры, у обоих пистолеты со взведенными курками.

— Здорово! — дружески приветствовал Шош выбравшихся из болота пандуров.

— Здорово! — ответили они, сразу смекнув, что тут надо действовать умно, видать, бетяр не хочет лезть в драку.

— Что это вы забрались сюда? — спросил бетяр.

— Да вот за жеребенком гонимся, — ядовито бросил пандур, что был повыше ростом.