Мадрапур - [58]

Пока мы подкрепляемся, все разговоры смолкают, если не считать нескольких слов, которыми обмениваются Пако и Бушуа; первый безуспешно пытается заставить второго поесть. Бушуа настолько изнурён, что смог только выпить полчашки чая, да и то с помощью шурина.

Жадно поглощая еду и, странное дело, сразу же, сам почти этого не заметив, перейдя от вызванного холодом озноба к блаженному наслаждению теплом, я смотрю на этих двух человек. До сих пор их ненависть казалась мне обоюдной. Я ошибался: она односторонняя. И я восхищён кротостью Пако, который, тревожно выпучив свои круглые глаза, окружает братскими заботами человека, не только не выражающего ему благодарности, но по-прежнему относящегося к нему с непримиримой враждебностью.

Я помогаю бортпроводнице составить на тележку пустые подносы и иду следом за ней в кухню. Когда она задвинула занавеску, которая отделяет нас от салона, я нерешительным голосом говорю:

— Теперь в первом классе рядом с вами есть свободное кресло. Вы мне разрешите в него сесть?

— Ну разумеется, если это доставит вам удовольствие, — отвечает она, бросив на меня быстрый взгляд. И добавляет: — Не думаю, что мадам Эдмонд захочет его снова занять.

Её «если это доставит вам удовольствие», как всегда, довольно двусмысленно. Да и тон тоже. Словно об её чувствах вообще речь не идёт.

Я решаюсь продвинуться ещё немного вперёд.

— Вы полагаете, что мне следует спросить у мадам Эдмонд, вернётся ли она на своё место?

Бортпроводница качает головой.

— Пожалуй, не стоит. Мадам Эдмонд очень хорошо себя чувствует на своём теперешнем месте.

Но она говорит это без малейшей улыбки или взгляда, которые могли бы перебросить между нами мостик. Глаза опущены и не встречаются с моими.

Я делаю ещё один маленький шаг:

— Вам не кажется, что с моей стороны будет немного нескромным сесть рядом с вами?

Сам вопрос мой тоже нескромен, но её ответ никто бы в нескромности не упрекнул.

— Да нет, — говорит она спокойно. — Это вполне естественно.

Её «вполне естественно» всё же не кажется мне вполне очевидным… И я отваживаюсь ещё на один шаг.

— Знаете, — говорю я, — меня удивляет, что вы со мной так приветливы.

— Но вы сами… — говорит она и не заканчивает фразы.

Хочет ли она намекнуть на то, что, желая пропустить её имя, я дважды вписал в бюллетень своё? Быть может, её отношение ко мне объясняется признательностью? Не знаю. Не думаю. Ведь она и до жеребьёвки держалась со мной так же, как сейчас.

Во всяком случае, она больше ничего мне об этом не скажет. Беседа завершена — на минорной ноте. Я смотрю на золото её волос, на тонкие черты лица, на удивительно красивую грудь, высокую и пышную, подчёркнутую тонкой талией. Воплощение самой нежности. Но нежности непроницаемой.

Принимаю всё это к сведению. Я довольствуюсь тем, что мне было даровано: объятием в кухне, креслом с ней по соседству. Но слова её, как всегда, уклончивы. Или, как я предпочел бы назвать это на английский манер, «elusive». Нет, здесь не стоит усматривать какую-то хитрость, эту альфу и омегу кокетства. Дело, возможно, в другом: она чувствует, что её доброе отношение ко мне лишено будущего, как, впрочем, и вообще вся ситуация в этом чартерном рейсе.

Когда мы возвращаемся в салон, там уже вспыхнуло световое табло и пассажиры — произнося это слово, я не могу отделаться от гнетущего чувства — пристегивают ремни. Я сажусь рядом с бортпроводницей, что даёт кое-кому повод переглянуться украдкой, но это не сопровождается никакими высказываниями, даже шёпотом на ухо, молчат даже viudas, что свидетельствует об эффективности наказания, которому Робби подверг миссис Банистер.

Застыв в терпеливом и в то же время тревожном ожидании, предшествующем взлёту, пассажиры готовятся пережить эти ничем не заполненные мгновения, очевидно забыв, что именно во время посадки, которую мы тоже тогда оценивали как пустое, мёртвое время, разразилась та жуткая свара, приведшая к изгнанию Мюрзек.

И в самом деле, пока самолёт катился по ухабистой полосе, невероятную жёсткость которой мы уже испытали, в салоне ровным счётом ничего не происходит и никто не произносит ни слова. Но как только самолёт встаёт на дыбы, готовый подняться в воздух, — меня снова восхищает поразительная бесшумность его двигателей, — я чувствую, что нам и сейчас не избежать скандала.

Агрессивность перемещается на этот раз из левой половины круга в правую, и, опустив забрало шлёма, зажав в кулаке копьё, атаку начинает Блаватский.

— Мадемуазель, — говорит он бортпроводнице, — этот полёт по меньшей мере необычен, и я полагаю, что наступило время задать вам несколько вопросов.

— Я к вашим услугам, мсье, — вежливо, но еле шевеля губами, с усталым видом отвечает бортпроводница.

Она как будто даёт понять, что все эти вопросы, равно как и её ответы, ни к чему не приведут.

— Когда вы узнали, что должны будете принять участие в нашем полёте?

— Вчера днём. Я сама этому удивилась.

— Почему?

— В то утро я вернулась из Гонконга и должна была, как обычно, трое суток отдыхать.

— Как с вами связались?

— Мне позвонили по телефону. Ко мне домой.

— Это был обычный способ связи?

— Обычный — не скажу. Но так уже бывало.