Мадрапур - [36]

И вот наконец я на самом дне морального падения; с гнусненькой надеждой прикидываю: в конечном счёте тринадцать шансов против одного, что не я окажусь тем заложником, на кого падёт жребий и кто будет убит.

Тут я со стыдом замечаю, что в свои тринадцать шансов уцелеть я засчитал и смерть бортпроводницы.

С этого мгновения начинается мой подъём на поверхность, но это стоит мне огромного труда. Мне приходится до предела напрягать волю, чтобы вернуть себе мужество, а главное — восстановить социальные рефлексы. Ох, с этим у меня обстоит пока ещё слабо. Прогресс невелик — и в моём стоицизме, и в моём беспокойстве о ближних.

Однако я уже вынырнул из глубин и способен снова видеть своих спутников, снова их слышать. И именно Блаватского, к которому вернулись жизненные силы, достаточные для того, чтобы продолжить поединок с индусом.

— Я не очень понимаю, что заставляет вас действовать подобным образом, мсье, — революционные идеалы или надежда на выкуп.

— Ни то, ни другое, — говорит индус.

Ответ, способный лишь озадачить, но Блаватского этим не собьёшь.

— Во всяком случае, — продолжает он, — я не понимаю, чем можно оправдать хладнокровное убийство одного или многих ни в чём не повинных людей.

— Ни в чём не повинных людей не бывает, — говорит индус, — а среди белых и американцев тем более. Вспомните обо всех низостях, учинённых вашими соотечественниками в отношении народов с другим цветом кожи.

Блаватский краснеет.

— Если вы осуждаете эти низости, — говорит он, и у него дрожит голос, — вы с тем большим основанием должны осудить ту из них, которую вы сами готовитесь учинить.

Индус издаёт сухой короткий смешок.

— К этим вещам нельзя подходить с общей меркой! Что такое казнь горсточки белых, какими бы выдающимися людьми они ни являлись, — добавляет он саркастически, — рядом с чудовищным геноцидом, который творили подобные вам в Америке, в Африке, в Австралии и Индии?

— Но ведь всё это в прошлом, — говорит Блаватский.

— Для вас чрезвычайно удобно как можно скорее об этом прошлом забыть, — говорит индус, — но в нашем сознании оно оставило неизгладимый след.

Блаватский судорожно сжимает в кулаки лежащие на подлокотниках пальцы и с возмущением говорит:

— Не можете же вы заставить нас отвечать за преступления прошлого! Виновность человека индивидуальна, она не бывает коллективной!

Индус внимательно смотрит на Блаватского. На сей раз в его взгляде нет ни иронии, ни враждебности.

— Полноте, мистер Блаватский, — говорит он спокойно, — будьте искренни. Разве к настоящему времени вы полностью сняли с немецкого народа ответственность за геноцид, который был совершён в отношении еврейского народа тридцать лет назад? И когда вы произносите слово «Германия», разве до сих пор что-то не содрогается в вас?

— Мы отклонились от темы, — говорит Караман, приподняв уголок верхней губы. И как только он открывает рот, я уже знаю, что нам предстоит прослушать речь во французском духе, ясную, логически выстроенную, чётко произнесённую — но не затрагивающую существа вопроса. — В конечном счёте, — продолжает он, — мы говорим сейчас не о евреях и не о Германии, а о принадлежащем французской авиакомпании самолёте, который вылетел из Парижа и пассажиры которого в большинстве своём французские граждане. И я хотел бы заметить нашему перехватчику, — такое имя нашёл он для индуса, — что Франция после двух принёсших ей неисчислимые страдания войн сумела осуществить процесс деколонизации, что она во всём мире является другом слаборазвитых стран и не скупясь предоставляет им широкую финансовую помощь.

Индус улыбается.

— Продаёт им оружие.

— Слаборазвитые страны имеют право обеспечить свою оборону, — с оскорблённым видом говорит Караман.

— А Франция — свои прибыли. Не хотите ли вы теперь нам сказать, мсье Караман, — с убийственной иронией продолжает индус, — что и Земля тоже французская?

— Это весьма вероятно, — и глазом не моргнув, отвечает Караман.

— Если Земля — французская, — говорит, усмехаясь, индус, — тогда больше нет никаких проблем, и вам нечего портить себе кровь, мсье Караман! Земля, разумеется, не даст в обиду своих «подданных», — это слово он произносит с сардоническим видом, — и через час, простите, — он глядит на свои часы, — теперь уже через три четверти часа, — от этого уточнения у меня мурашки бегут по спине, — через три четверти часа мы приземлимся.

— Но остаётся всё же гипотеза, — говорит Караман, и у него подрагивает губа, — что бортовая радиоаппаратура, которой мсье Пако вообще не обнаружил в кабине, является лишь принимающей, а не передающей. В этом случае Земля даже не услышит вашего требования и содержащегося в нём бесчеловечного шантажа и, следовательно, не сможет его удовлетворить.

Лично я нахожу, что словами «inhuman blackmail"[16] Караман, выказывая, нужно сказать, изрядное мужество, провоцирует индуса и тем самым рискует стать первой жертвой. Но индус пропускает это мимо ушей. Он улыбается. Он не проявляет к Караману и четвёртой доли той враждебности, с какой он относится к Блаватскому и ко мне. Такое впечатление, что реакции Карамана его в основном забавляют.