Мадрапур - [35]

— Джентльмены, — продолжает он, — когда я был в пилотской кабине один, я потребовал от Земли высадить меня вместе с моей ассистенткой на каком-нибудь дружественном аэродроме. Чтобы не оставалось никаких неясностей, я хотел бы сказать, что моё требование основывается на двух гипотезах. Я, как и мсье Пако, предположил, что Земля меня слышит, хотя в кабине и не видно какого-либо радиоустройства. Вторая моя гипотеза заключается в том, что Земля относится к вам, пассажирам, с некоторой заботливостью, поскольку она организовала ваше путешествие…

— Но у вас нет никаких, абсолютно никаких оснований это предполагать! — говорит Блаватский, и в его глазах за стёклами очков мечется страх, губы и подбородок дрожат.

Он до такой степени забылся, что даже оторвал руку от подлокотника кресла, но, как только индус направляет на него пистолет, он поспешно опускает ладонь и опять цепенеет.

И всё же с горячностью, которая оттого, что он неподвижен, кажется ещё более исступленной, он продолжает:

— Ваше предположение, что Земля относится к нам с какой-то особой заботой, беспочвенно! И вы, так гордящийся своей логикой, должны были первым это признать! Если Земля однажды уже обвела нас вокруг пальца с Мадрапуром, кто же осмелится утверждать, что она к нам благосклонна? И как можно внушать нам, что Земля нас опекает, если она нам солгала!

Я слушаю его сиплый голос, который от усилий убедить оппонента звучит почти жалобно, и чувствую, что он и сам, продолжая ещё говорить, уже осознал бесплодность и тщётность всей силы своей диалектики, к которой он прибёг. Я не понимаю — или по крайней мере недостаточно ясно понимаю, — куда он гнёт, но у меня мучительно сжимается горло от предчувствия неизбежного поражения, которое его ожидает.

Не знаю, смутило ли индуса возражение Блаватского. Во всяком случае, он ничего не отвечает, и трудно сказать, как долго длилось бы его молчание, не окажись у него неожиданного союзника: в своём кресле выпрямляется Караман; бледность сменяется у него ярким румянцем, и, чуть наклонившись вперёд, чтобы видеть Блаватского — моё кресло их разделяет, — он говорит по-английски резким тоном и с величайшим негодованием:

— Я не могу позволить вам говорить подобные вещи, мсье Блаватский! Это недостойно вас и ваших официальных обязанностей! У нас нет никаких доказательств того, что Мадрапура не существует, что Земля нас обманула и, самое главное, что она выказала по отношению к нам безразличие или небрежность. Вам должно быть стыдно так говорить!

— Да помолчите вы, Караман! — в совершенном бешенстве кричит Блаватский и, не помня себя от гнева, чуть не вскакивает с кресла. — Вы ничего в этом не смыслите! Не суйте свой нос куда не следует! Дайте мне вести игру одному! Своим дурацким вмешательством вы всё портите! А что до ваших верноподданнических чувств в отношении Земли, катитесь вы с ними подальше!

— Напротив, я очень хорошо всё понимаю, — с ледяным гневом говорит Караман. — Я понимаю, что вы цинично отвергаете всё человеческое общество! Всю философию жизни!

— Философию моей задницы! — кричит по-французски Блаватский.

— Джентльмены, джентльмены! — говорит индус, в успокаивающем жесте грациозно поднимая руку. — Хотя ваш спор для меня в высшей степени интересен и я воистину наслаждаюсь прихотливыми извивами его логических ходов, но меня несколько поджимает время, и я буду просить вас отложить эту дискуссию на более поздние сроки, чтобы дать мне возможность закончить своё заявление.

— Но это несправедливо! — в отчаянии восклицает Блаватский. — Вы совершенно не принимаете в расчёт мои возражения. Тогда дайте мне их, по крайней мере, развить!

— Да нет же, я как раз принимаю их в расчёт, — говорит индус. — Сейчас вы сможете в этом убедиться.

Он оборачивается к нам, охватывает весь наш круг своим взглядом и говорит с оксфордским выговором:

— Напоминаю вам, что я потребовал от Земли: высадить мою ассистентку и меня на дружественном аэродроме. На выполнение своего требования я дал Земле один час. Когда этот срок истечёт, я буду вынужден, к моему великому сожалению, казнить одного заложника… Минутку, прошу вас, я ещё не закончил. Если после казни заложника пройдет ещё час, а самолёт не приземлится…

Незавершённая фраза повисает в воздухе. Он небрежно взмахивает рукой, и его мрачные глаза смотрят на нас из-под полуопущенных век с такой холодностью, как будто мы принадлежим не к роду людскому, а к какой-то другой породе.

Глава шестая

Я, как и все, потрясён и раздавлен. Ибо на этот раз смерть уже не отвлечённое понятие, не что-то далёкое. Теперь до неё рукой подать.

Тело, не спрашивая нас, реагирует первым и делает это с неистовой силой: волосы встают дыбом, страшное сердцебиение, струйки холодного пота, дрожащие руки, ватные ноги, позывы к мочеиспусканию.

И тут же следует реакция нравственная — слепая, но спасительная: ты в это не веришь. Говоришь себе: «Нет, только не я, это невозможно. Может быть, другие. Но не я».

И сразу третья фаза: замыкаешься в себе. Я думаю только о собственной персоне. Буквально не вижу своих попутчиков. Забываю о бортпроводнице. И сижу съёжившись в кресле, сведённый к своему собственному «я», и никакого дела до других. Ужас обрывает все человеческие связи.