Мадонна миндаля - [91]

Симонетта была физически и душевно сломлена собственным поступком. Ее по-прежнему бил такой озноб, что дрожали руки и стучали зубы, хотя в комнате было очень тепло. Ватные ноги прямо-таки подгибались при каждом шаге, в желудке жгло, как огнем, к горлу то и дело подступала тошнота. Симонетта вдруг подумала, что если бы сейчас ей пришлось вложить в лук стрелу и выстрелить, то она вряд ли сумела бы сделать это. Однако всего лишь какой-то час назад, когда ей пришлось действовать быстро и хладнокровно, она совершила этот выстрел и убила человека. Насквозь прострелила его пылающее сердце тяжелой стрелой, и то, что это было сердце умирающего в мучениях человека, ничуть не умаляло ее вины. Неужели именно этим занимался ее Лоренцо? Неужели он делал это ежедневно, уехав от нее в очередной долгий военный поход? Она отняла жизнь, но сделала это из милосердия, а ведь Лоренцо отнимал человеческие жизни всего лишь во имя славы и победы, во имя политического выигрыша — все это представлялось ей куда менее вескими причинами, чем та, по которой совершила убийство она. И Симонетта, сама себе удивляясь, вдруг рухнула на колени, стиснула дрожащие руки и принялась истово молиться. Вот уже несколько месяцев, как она сторонилась Бога, но сегодня, после страшных, чудовищных событий этой ночи, она от всей души восхищалась стойкостью веры Исаака, веры совершенно ей чуждой. Симонетта не молилась Богу с тех пор, как исчез Бернардино, но понимала: ей не нужно просить у Него прощения за то, что она отняла чужую жизнь, ибо она это сделала ради спасения человека от невыносимых страданий, ради спасения от смерти детей этого человека. А потому она не стала просить Господа о прощении и о спасении души ее дорогого друга. Все это могло подождать. Симонетта вдруг поняла, за что ей надо благодарить Его: за чудо, за тот странный обильный снегопад, насквозь промочивший хворост в костре, на котором должны были сгореть дети Манодораты. И она вспомнила Священное Писание, и святую Люсию, и то, как Люсия была спасена от смерти в огне, ибо и в ее костре намокший хворост не пожелал загораться. Вспомнила она и святую Аполлонию, которая сама взошла на костер, как это сделал и ее друг Манодората, первым принявший на себя пламя костра и тем спасший собственных сыновей. Жития этих святых вдруг снова с ясностью припомнились Симонетте, словно все это время ждали где-то рядом — но за пределами памяти, — чтобы она с радостью вновь приняла их и ввела в свой дом, как старинного друга, которого некогда, давным-давно, сочли пропавшим во время трудного путешествия. Выглянув в окно, Симонетта увидела в небесах луну и звезды и, молитвенно сложив руки, обратилась к этим святым женщинам, ныне жившим в раю — одна без глаз, а другая без зубов.

— Благодарю вас, — промолвила Симонетта, обращаясь к обеим.

ГЛАВА 35 ГРАФИНЯ ДИ ШАЛЛАНТ

Бернардино постепенно приспособился к ритму канонических часов. Сперва Утреня, затем Лауды, Первый час, Третий час, Обедня, Девятый час, Вечерня, Повечерие. Они звучали точно шаги, точно ровная поступь одного-единственного звука — Утреня, Лауды, часы: Первый, Третий, Шестой, Девятый — под конец дня переходящего в двойной перезвон Вечерни и Повечерия. Спеши догнать солнце в час заката, спеши наполниться святой верой в Господа нашего, пока длится ночь, пока восход не возвестил начало нового дня. Но ни спешки, ни суеты, ни особой срочности в монастыре никогда не чувствовалось. Бернардино вычислял время, потраченное на каждую фреску, по количеству молитв, спетых святыми сестрами. Он привык к царившему в монастыре покою, к задумчивым монахиням, прогуливающимся с четками в саду, или выпалывающим сорняки в огороде, или вслух читающим Священное Писание. В этом мире не существовало грубых слов или неуклюжих чувств. Здесь никогда ничего не произносили громче, чем слова молитвы. Здесь стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом длинных одежд по плитам пола, здесь ничто не оскорбляло слух, и Бернардино с наслаждением внимал простым каденциям молитвенных песнопений. Ну а общение с сестрой Бьянкой и вовсе было бальзамом на его душевные раны. Дружба с аббатисой казалась ему естественным и благословенным продолжением дружбы с ее братом Ансельмо, появившимся на свет вследствие незаконной связи ее высокорожденного отца. И Бернардино часто улыбался про себя, думая о том, до чего эти две ветви одной семьи похожи одна на другую, как много общего сестра и брат, законная дочь и незаконный сын, унаследовали от своего отца.

Теперь Бернардино с нетерпением ждал начала каждого дня и возможности вновь заняться украшательством этого скромного тихого мирка, и с каждым новым днем атмосфера религиозности, окружавшая художника со всех сторон, все сильнее проникала в его душу, насквозь пропитывая все его существо. С тех пор как той ночью с уст Бернардино внезапно сорвалась горячая молитва, он стал — сначала весьма осторожно — беседовать с Богом, но старался делать это, когда рядом не было Бьянки. В общем, в тот день, когда Бернардино, поискав глазами свою новую подругу, собрался приступить к изображению святой Катерины, душа его была полна мира и покоя, а потому он весьма удивился, увидев, что аббатиса нервно меряет шагами боковой неф и явно чем-то взволнована. Это казалось столь необычным, что скорлупа того яйца спокойствия, в которое Бернардино был заключен все последнее время, мгновенно раскололась и он опять оказался в прежнем мире — мире насилия, страстей и смерти.