Мадемуазель де Мопен - [107]

В те дни, когда она не делала попыток преодолеть мою холодность и мои колебания, ее любовь принимала простой и безыскусный облик, который меня очаровывал; то были молчаливая и доверчивая преданность, невинная непринужденность ласк, неисчерпаемое богатство и полнота сердца, сокровища прекрасной души, растрачиваемые без оглядки. Розетта была начисто лишена мелочной расчетливости, присущей почти всем женщинам, даже самым одаренным; она не стремилась к притворству и спокойно являла предо мной всю глубину своей страсти. Ее самолюбие ни на миг не возмутилось тем, что я не отвечала на все ее попытки к сближению, ибо, когда в сердце входит любовь, гордыня тут же его покидает; а если на свете была когда-нибудь истинная любовь, то это любовь Розетты ко мне. Она страдала, но не раздражалась, не жаловалась, и неуспех своих попыток приписывала себе одной. Между тем с каждым днем она становилась все бледней, и лилии на ристалище ее щек вступили в сражение с розами — жестокое сражение, в ходе которого розы были напрочь разбиты; это приводило меня в отчаяние, но я менее чем кто-либо могла помочь горю. Чем нежнее и дружелюбнее я с ней говорила, чем ласковей обходилась, тем глубже вонзалась в ее сердце зазубренная стрела неразделенной любви. Желая утешить ее немедля, я готовила ей на будущее куда более мучительное отчаяние; мои лекарства, казалось бы, врачевали ее рану, однако на самом деле растравляли ее. Я, в сущности, раскаивалась во всех добрых словах, которые к ней обращала; я питала к ней самую горячую дружбу, но именно потому мне хотелось бы найти средство, чтобы она меня возненавидела. Никакое бескорыстие не может простираться дальше, ибо мне было бы нестерпимо обидно сносить ее ненависть, но я готова была смириться и с этим.

Два-три раза я пробовала говорить ей резкости, но сразу же сводила их к комплиментам, ибо ее улыбка пугает меня все-таки меньше, чем слезы. В таких случаях, хоть благие намерения полностью оправдывают меня в собственных глазах, я расстраиваюсь куда сильнее, чем следовало бы, и чувствую нечто весьма близкое к угрызениям совести. Слезу ничем не осушить, кроме поцелуя: нельзя же, в самом-то деле, в угоду приличиям оставлять это на долю носового платочка, пускай даже из наитончайшего батиста; и вот я уже сама разрушаю содеянное, о слезе тут же забывают, куда быстрее, чем о поцелуе, а для меня из этого проистекают новые, еще более тягостные затруднения.

Видя, что я от нее ускользаю, Розетта упрямо и жалобно цепляется за остатки надежды, и положение мое делается все труднее. Странное ощущение, которое я испытала в уединенной хижине, и непостижимая чувственная смута, в которую повергли меня пылкие ласки моей прекрасной обожательницы, посещали меня с тех пор еще не раз, правда, не с такой силой; и часто, сидя рядом с Розеттой, рука об руку, и слушая ее нежное воркование, я готова поверить, что я и в самом деле мужчина, а если не отвечаю на ее любовь, то разве что из жестокости.

Однажды вечером, уж не знаю, по какому случаю, я оказалась одна в зеленой комнате со старой дамой; в руках у нее было вышивание, ибо несмотря на свои шестьдесят восемь лет она никогда не сидела без дела, желая, как она говорила, перед смертью окончить коврик, над которым трудилась уже очень давно. Чувствуя себя немного усталой, она отложила рукоделие и откинулась на спинку своего глубокого кресла: она глядела на меня очень внимательно, и ее серые глаза с удивительной живостью поблескивали сквозь очки; дважды или трижды она провела иссохшей рукой по морщинистому лбу; казалось, она была в глубокой задумчивости. Воспоминания о временах, которые минули и о которых она сожалела, сообщали ее лицу меланхолически-умиленное выражение. Я молчала, опасаясь прервать ее размышления, и на несколько минут воцарилось молчание. Наконец она его нарушила.

— Воистину это глаза Анри, моего милого Анри: тот же влажный и блестящий взгляд, та же посадка головы, то же нежное и гордое лицо: можно подумать, что это он и есть. Вы не можете себе представить, как велико ваше сходство, господин Теодор; когда я вас вижу, я уже не верю, что он умер; я думаю, что он просто уезжал в долгое путешествие, а теперь наконец вернулся. Вы доставили мне немало радости и немало горя, Теодор: мне радостно вспоминать о моем бедном Анри; мне горько сознавать, как велика моя утрата; несколько раз я принимала вас за его призрак. Не могу примириться с мыслью, что вы нас покинете: мне чудится, будто я во второй раз теряю моего Анри.

Я сказала ей, что если бы в самом деле мне можно было остаться дольше, то это доставило бы мне большое удовольствие, но я и так сверх всякой меры задерживаюсь в замке; впрочем, я надеюсь еще вернуться, а о замке у меня останутся настолько приятные воспоминания, что я не скоро его смогу забыть.

— Но как бы я ни сокрушалась о вашем отъезде, господин Теодор, — подхватила она, продолжая свою мысль, — кое-кто здесь будет огорчен им еще больше. Вы прекрасно понимаете, о ком я говорю, и мне нет нужды называть эту особу. Не знаю, что нам делать с Розеттой после вашего отъезда, но только этот старый замок — унылое место. Алкивиад вечно на охоте, а такой молодой женщине, как она, немного радости доставляет общество старой калеки.