Мадемуазель де Марсан - [7]
— Взгляни, Тадео, взгляни на циферблат этих часов! Стрелка показывает двенадцатый час; когда пробьет двенадцать, мы окажемся преданными в руки солдат, которых вызвал сюда ты и которые в обмен на нашу кровь принесут тебе подлые деньги, плату за гнусное вероломство. Таковы писаные условия твоего иудина договора! Вот он, смотри, оригинал его пред тобою! Паша великого императора располагает лишь копией, и имена, названные тобою тиранам, заменены в ней именами тех двоих негодяев, которых ты видишь подле себя и которые имели низость поставить свои подписи рядом с твоей. Я пожалел остальных твоих пособников, уже отвернувшихся от тебя с краской стыда на лице, ибо слепое соучастие их в твоем преступлении не внушает иных чувств, кроме жалости. Не тревожься, Тадео, ты не лишишься позорных выгод от этого договора; он подписан тобою, и твое обвинение сохранит, быть может, известную силу, если тебе удастся отнять у меня, — но не иначе, как с жизнью, — еще один столь же значительный документ. Я говорю о письме, в котором месяца три назад ты предлагал в первый же день войны перебить в Венеции всех французов. Вот он, твой второй договор убийцы, и это тоже — оригинал! Ты удивлялся, не так ли, что на столь блестящее предложение не последовало ответа, но ведь ты не был осведомлен, что это послание сначала попало ко мне и что я скрыл его от всех из уважения к имени венецианца, которым гордился бы еще больше, если бы не имел несчастья носить его вместе с тобой. Выходит, что ты хлопотал впустую, и единственный свидетель проявленного тобой усердия — твой верный лазутчик, безупречный исполнитель твоих приказаний, этот так называемый порядочный человек, ставший агентом доносчиков и клеветников, чтобы вознаградить себя за то, что он более не палач, один из подлых бандитов, присвоивших себе обличье судей, дабы злодейски расправиться со старым Андреа Ченчи. Ну что же! Ты сможешь найти его в царстве мертвых и вызвать оттуда своим свидетелем, если только пучина залива соблаговолит возвратить тебе твоего друга.
Тадео сделал яростное движение, но, увидев, что никто не поддержит его, постарался овладеть собой.
— Месть, которой я вам воздаю, — продолжал Марио, — несоизмерима с гнусностью вашего преступления. Тадео сможет добиться оправдания своих товарищей и сообщников, ему, конечно, поверят, раз уж ему однажды в чем-то поверили; здесь же никто не чувствует ни малейшего искушения освободить вас от позора вашего жалкого, постыдного существования. Если когда-нибудь в день сражения руки мои и обагрятся человеческой кровью, то эта кровь будет столь же чистой и благородной, как моя собственная, и она их не запачкает. Идите же с миром, живите, наслаждайтесь солнцем и воздухом, пусть они ласкают вас завтра так же, как ласкали сегодня, и пусть небо щедро наградит своим милосердием тех из вас, кто сумеет стать лучше.
Произнося эти слова, Марио вновь вложил ключ в замочную скважину и отворил дверь, в которую, толкая друг друга, и устремились Тадео и его единомышленники. Затем, вероятно к их великому изумлению, Марио запер дверь за ними. Пробило полночь. Мы не сдвинулись с места.
— Что вы скажете, друзья, — проговорил Марио, — что вы скажете об этой банде безмозглых мерзавцев, вообразивших, будто я ввел вас в этот старый дворец, не имея в запасе второго, никому не известного выхода? Этот дворец принадлежал моим предкам. Я родился здесь, и в свободные часы, в возрасте, когда мои товарищи школьники млели перед марионетками Джироламо или дрались на большой площади из-за ломтика zucca[13] я изучал его закоулки. Я проиграл его, сколько помнится, в кости, но тайну свою я сохранил.
Он надавил пружину, скрытую между выступами деревянной панели с готическою резьбой, и тотчас же отворилась невидимая до этого дверь. Впечатление, произведенное на меня этой сценой, сковало мои движения, как это порою бывает, когда над нами властвуют чары фантастических снов; я спрашивал себя, не представляется ли мне тот самый случай расстаться с жизнью, о котором я не раз и так страстно мечтал. Не знаю, то ли от покорности перед волей судьбы, то ли от овладевшего мною оцепенения, но удары прикладом в дверь, последовавшие через какую-нибудь минуту, не вывели меня из задумчивости. Марио поспешно вернулся назад, схватил меня своей железной рукой и увлек за собою в проход, который затем тщательно запер. Я покорно следовал за ним длинными коридорами, едва освещаемыми фонарем шедшего впереди его преданного слуги-албанца. Мы спускались по ступеням извилистых лестниц, поднимались по новым ступеням, пересекали более обширные и менее душные, но всегда погруженные во мрак залы, несколько раз проходили по когда-то роскошным и еще сохранившим почерневшую позолоту, но уже давным-давно никем не посещаемым галереям и после нескольких минут поспешной ходьбы подошли наконец к невысоким дверям, которые вывели нас на канал. Я услышал вдали с одной и с другой стороны всплески весел наших друзей и возгласы «Берегись!» гондольеров. Я вошел в гондолу Марио и на его вопрос, где живу, тихо ответил: «В гостинице „Королева Англии“». В момент нашего расставания он поднялся вместе со мною на нос гондолы и с чувством, поразившим меня в человеке его характера, представление о котором у меня создалось, правда, исключительно понаслышке, взял меня за руки.
