Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.
– Больше не слыхать? – тихо спрашивает, перегнувшись с седла.
Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.
– Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а «Буревестника» больше не слышно… Затихла «Буря».
– Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?
– Ну да… Захвачен дот, гарнизон уничтожен.
Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.
– По-го-няй! – командует, подняв над головой плетку.
– Но-но-о! – прокатывается по лесу.
«Хорошо, что можно по гребле пройти, – думает командир, – в обход и коней бы подбили и время потратили… Молодец учитель, дал жару…»
Кто-то быстро полз по снегу, потом скатился в траншею прямо на руки наблюдавших за ним Михаила Васильевича и Игната.
– Не ранен? – Михаил Васильевич повернул к себе свалившегося и вскрикнул от удивления: – Вы?
Над траншеей, подбираясь к самому краю, пробежала строчка снежных фонтанчиков, словно шустрая землеройка взбрасывала на каждом своем шагу снег.
– Давай в укрытие! – Игнат толкнул обоих в дверь дота.
Навстречу метнулся Васькович.
– Откуда бьют? В ловушку попали?
– Погоди, дай разобраться, – поморщился Михаил Васильевич и, наклонившись к прибывшему, спросил тихо, почти шепотом:
– Почему вы?.. Что там случилось, товарищ Люба?
Люба:
Я и по сей день не знаю, что случилось с тем радио… Степа ли не умел обращаться или растрясло его, пока я везла? Сначала-то все было вроде в порядке. Так или иначе, а радио не работало, и, стало быть, я, выполнив задание в том смысле, что доставила его по назначению, не только не помогла партизанам, а как бы подвела их. Они же сейчас рассчитывали на это проклятое радио… Тут уж мне делить вину было не с кем, и ждать сложа руки, починят или нет, я не могла. Пока Степа возился у аппарата, а Семен послал одного из партизан на базу за каким-то инструментом, я тихонько вышла из сторожки и бегом побежала в сторону дота. Надо было немедленно сообщить командиру, пусть на радио не надеется, посылает связного…
Меня обстреляли уже на поляне, в нескольких саженях от дота. Я даже не испугалась, подумала: «Никак свои по мне бьют, только вроде не с той стороны…» На всякий случай кричать не стала, а нырнула в снег – и скорей в траншею.
Оказалось, вскоре после того, как нам послали зеленые ракеты, Михаил Васильевич нашел среди трофеев в доте схему всех немецких сооружений на гребле. Разобравшись в ней, он понял, что дот этот был хотя и центральный, но не единственной огневой точкой на дороге через болото. Значит…
– Значит, – спросил меня Михаил Васильевич, – по первому нашему сигналу Степан передал, что дорога на гребле совершенно свободна?
– Он цифрами говорил, потом сказал: «Буря сломала клюв» и… и… зеленый.
– Это и есть… – повторил Михаил Васильевич глухо, с ноткой отчаяния, – буря сломала клюв… Дорога свободна…
Я поняла весь ужас совершенной ошибки и скорей для самой себя, пытаясь смягчить непоправимое, стала объяснять:
– Но, я не знаю… Его могли не услышать… Там что-то с аппаратом. Обратной связи не было…
– А если услышали?
Тут как грохнуло… Будто снаряд разорвался на крыше дота. На нас посыпались осколки бетона, песок.
Михаил Васильевич, расталкивая партизан, бросился к амбразуре. Я за ним. Мы увидели, как холмы и высотки вокруг дота вспыхивали короткими огнями.
– Всю систему на нас повернули, – прошептал командир.
– Точно, – подтвердил оказавшийся рядом бородач, дядя Рыгор, – танки у них там зарыты… Из танков бьют.
– Это не танки, – тихо возразил Михаил Васильевич.
Больше никто не успел сказать ни слова. Все заглушил страшный грохот. Словно какое-то чудовище с ревом и лязгом прыгнуло на дот, пытаясь добраться до нас. Лампочки, освещавшие дот от батарей, погасли. В темноте кто-то длинно и громко выругался. Блеснул фонарик командира:
– К пулеметам! Автоматчики, в траншею! Гранаты готовь!
В клубах поднятой пыли замелькали партизаны, спеша к выходу. Я осталась у амбразуры. Мне хорошо было видно, как от края снежной низины к доту ползли темные фигуры. Вот они поднялись редкой цепью… Я подумала: «Не так уж их много, отобьем», но за первой цепью поднялась вторая, и тогда из траншеи прогремел залп. Рядом со мной застучали пулеметы… Я выхватила свой пистолет, на ощупь перевела предохранитель и, просунув ствол в амбразуру, стала стрелять. Не знаю, попала ли я хоть один раз. Я просто нажимала и нажимала курок, пока не окончились патроны в обойме.
Потом посмотрела в щель. Немецкие автоматчики отползали назад… Значит, мы их отбили. И, может быть, мои пули тоже не пропали даром… Наступила тишина. Точнее, в ушах еще держался какой-то непрерывный звон, но никто не стрелял. Я опустилась на пол возле стены и закрыла глаза. Сердце билось, будто пробежала несколько километров. Я устала… Устала в таком коротком бою. А все ли я делала как надо? Никто мне ничего не сказал… Все молчали. Может быть, минуту, не больше… А сколько длится та минута, за которую надо определить цену и смысл всей своей жизни? Вот ты в центре происходящего. Вокруг тебя люди, быть может, уже обреченные.
