Мадам - [64]

Смирившийся должник выбрал, разумеется, второй вариант (простившись в душе со всей суммой залога), в то время как гордый кузнец остался недоволен: то ли он не верил суду, что когда-нибудь получит хотя бы часть надлежащей ему суммы, то ли его просто злило, что он вынужден будет ждать получения денег за честно выполненную работу. Поэтому он решил сам добиваться справедливости, для чего сломать то, что сам же починил. С огромным трудом его смогли удержать, когда он, выкрикивая страшные проклятия, направился с топором в руках к коляске. Вскоре стало ясно, что кузнеца и удерживать не стоило, потому что ось сама развалилась через пару часов езды, что обрекло несчастных путешественников на очередные неприятности, хлопоты и расходы.

— Теперь тебе все понятно? — закончил пан Константы, высоко подняв брови.

— Похоже, результатом всех этих злоключений стало… рождение… философа?

— Точнее, какого философа. Какого вообще человека. На эту тему ничего не можешь сказать?

— Его мировоззрение было крайне пессимистичным, — выдал я формулировку, достойную Агнешки Вонсик.

— Вот именно! К тому же он был очень неприятным типом. Анахоретом, чудаком и неврастеником. Человеконенавистником и отъявленным трусом.

— Но как прекрасно он писал! — тут я проявил упрямство, чтобы подсказать ему, что я понял шутку и готов продолжать игру. — А как он был талантлив! Почему бы не в этом усматривать последствия невзгод, перенесенных им в эмбриональном состоянии, еще до рождения? На месте этой пани, — я опять открыл книжку на титульной странице и положил ладонь на выцветшие строки посвящения, — мне пришла бы на ум другая шутка. После фразы «Мои странствия по сравнению с ее невзгодами — детские забавы» я бы написал с грустью и печалью: «Увы, он не будет гением».

— Ты недоволен своей преподавательницей? — спросил он со странной улыбкой. — Она очень умна.

«Тревога, впереди мины! — загорелась у меня в мозгу красная лампочка. — Нужно отходить, и немедленно!»

— Конечно, — деловито согласился я, будто ученику ставил оценку. — Но она далеко не гений. — И резко изменил направление разговора: — Но если уж о ней зашла речь: пан Ежик назвал ее, как мне помнится, «La Belle… Victoire», не так ли?

— Ты не ослышался, — ответил пан Константы, продолжая улыбаться.

— Так откуда такое прозвище?

— Ты не понимаешь, что значит «belle»? — с иронией спросил он. — Мне почему-то не верится, что ты не знаешь этого слова, ведь ты ее ученик.

— Пан Константы, вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю, — я тоже улыбнулся. — Меня интересует только имя, а не прекрасное прозвище.

— Не могу понять, о чем ты? Имя как имя, что тебе показалось в нем странного? — он явно смеялся надо мной, припрятав что-то за пазухой.

— Нет, ничего, — я закрыл «Воспоминания» Иоанны Шопенгауэр и положил книгу на полку, рядом с альбомом. — Только я впервые слышу, — в этот момент я старался не смотреть в глаза собеседнику, — чтобы ее так называли.

— Да, это ее второе имя. Разве оно хуже первого? Если бы ты знал, почему ей дали второе имя, ты бы наверняка согласился, что оно намного важнее первого, — он взял гданьскую книжку и поставил ее на полку.

— «По какой причине» ей дали это имя или «в честь кого»?

— «По причине» и «по случаю».

— Так как же это случилось и когда? — как бы в шутку спросил я. — Меня любопытство заело. В тридцать пятом году?

— Кто тебе сказал, что в этом году?

— Она тогда родилась.

— Это не значит, что ее сразу же крестили.

— А когда это произошло?

— Только двумя годами позже, осенью тридцать седьмого.

— Почему так поздно?

— Ха, непростой вопрос, — он снова лукаво улыбнулся.

— Вы разожгли во мне любопытство.

— Они хотели крестить ее в Польше. Поэтому медлили с этим до возвращения домой. А позже я, честно говоря, даже не знаю, чего они дожидались.

— Так что же случилось осенью тридцать седьмого года, когда они, наконец, решились на этот шаг?

— Кое-что случилось!.. — Он помрачнел и замолчал на несколько долгих мгновений. — Он принял решение, — продолжал он вполголоса, — которое связано было с риском для жизни. Поэтому хотел уладить все семейные дела.

— Опять какое-нибудь восхождение?… Гиндукуш? Гималаи?

— Нет, нет, — возразил он с печалью в голосе. — Хуже, намного хуже.

— Хуже? — не выдержал я. — Так расскажите, пожалуйста, пан Константы!

— Я как раз думал, стоит ли тебе об этом рассказывать, — он блуждал взглядом где-то в пространстве. — Что-то я чересчур разболтался, — он неодобрительно покачал головой. — Эти дела не для тебя.

Я был потрясен и сбит с толку. После таких рассказов, после таких откровений вдруг ни с того ни с сего столь разительная перемена! Я лихорадочно искал способ изменить ситуацию в свою пользу, отлично понимая, что если этого не сделаю, то, возможно, навсегда упущу шанс узнать правду. Необходимо заставить его рассказать то, что и так вертелось у него на языке, иначе все мои труды пойдут прахом.

Я на мгновение закрыл глаза и сыграл va banque.

— Это не fair, — сказал я. — Вы сами, пан Константы, начинаете, а потом обрываете на полуслове… Чем я заслужил, чтобы ко мне относились как к ребенку?

— Ты прав. — (Я вздохнул с облегчением.) — Так действительно нельзя. — Пальцами правой руки он сжал лоб, потом провел ими по выбритым щекам и, передернувшись от внутреннего напряжения, решился: — Хорошо, я расскажу тебе. Только ты должен обещать, что ни с кем, ни при каких обстоятельствах! не будешь об этом говорить. Обещаешь?