Мадам Айгюптос - [4]

— Я предсказываю людям будущее, — сказала Амонет.

— Понятно. Только ты мало похожа на цыганку.

— Я не цыганка, — объяснила Амонет устало. — Я из Египта.

— А-а, тогда порядок, — кивнул Голеску и, прижав ноздрю пальцем, трубно высморкался. — Древняя мудрость таинственного Востока, мистические знания, полученные от самих фараонов, и так далее, и так далее… Очень удачный ход, мадам. Во всяком случае, на пейзан должен действовать безотказно.

— Для клоуна ты знаешь чересчур много ученых слов, — заметила Амонет.

Голеску поморщился и почесал щеку, на которой засохли остатки белил.

— Это потому, что я не настоящий клоун, мадам, — возразил он. — Я жертва обстоятельств, клеветы и политических интриг. Если бы я рассказал вам с Эмилем свою подлинную историю, вы бы зарыдали от жалости!

Амонет снова улыбнулась. Полоска ослепительно-белых зубов, сверкнувшая в темноте на фоне ее смуглого лица, показалась Голеску такой страшной, что он едва не закричал.

— Ну, в этом я сомневаюсь, — только и сказала она.

Этой ночью Голеску не решился отвязать от себя Эмиля, подумав, что не может полностью доверять Амонет, пока не получит хотя бы пару нормальных брюк. Пол в фургоне был довольно жестким, но он устроился на нем относительно удобно, положив Эмиля под голову вместо подушки. Правда, малыш то и дело принимался хныкать, к тому же от него действительно пахло, как от старого заплесневелого ковра, однако для человека, который твердо решил как следует выспаться, это не могло служить помехой.

Только один раз Голеску проснулся от того, что услышал чей-то голос. Снаружи, в ночном мраке, под раскаленной добела луной, низким гортанным голосом пела женщина. В ее песне звучала такая глубокая, неизбывная тоска, что Голеску почувствовал, как к его глазам подступили слезы, а в горле защипало, хотя в хрипловатых нотах и звуках неведомого языка его настороженный слух ловил и неясную угрозу. Казалось, там, в темноте, стонет и жалуется не женщина, а львица, вышедшая на одинокую ночную охоту. Спросонок Голеску решил было отворить дверь и посмотреть, не может ли он чем-то утешить Амонет, но от самой этой мысли его бросило в озноб. Растерянно хрюкнув, Голеску повернулся на бок и снова заснул.

В следующий раз он проснулся только утром, когда фургон качнулся, жалобно заскрипел и тронулся. Не без труда выдравшись из пестрого тумана смутных сновидений, Голеску поднял голову и огляделся. Сквозь щели в дощатых бортах внутрь врывались лучи яркого утреннего солнца, и в них танцевали пылинки. Несмотря на то, что Голеску почти сразу забыл подробности своих снов, общее впечатление от них осталось. Сев на полу, он раздраженно засопел и, обернувшись через плечо, посмотрел на Эмиля, который всем телом прижался к нему сзади.

— Эй!.. — Голеску с трудом оторвал Эмиля от себя. — Что это ты задумал, грязный содомит? Или ты думаешь, что если я ношу шелковые панталоны, значит меня можно тискать как какого-нибудь мальчика из гарема султана?

Вместо ответа Эмиль снова захныкал и закрыл лицо руками.

— Солнце!.. — всхлипнул он.

— Да, солнце. Уже давно утро. Или ты боишься солнечного света? — требовательно спросил Голеску.

— Солнце жжется!

— Не говори глупостей. Тебя оно, во всяком случае, не сожжет. Вот смотри… — Голеску схватил Эмиля за руку и поднес к пробивавшемуся сквозь щель свету. — Видишь?

Но Эмиль по кроличьи заверещал и, отвернув лицо, зажмурился так крепко, словно и в самом деле думал, что его рука покроется волдырями и задымится.

— Смотри, ничего же нет! — повторил Голеску, но мальчишка по-прежнему не открывал глаз, и он с отвращением выпустил руку Эмиля. Подобрав саблю, Голеску перерезал веревку, которой тот был привязан. Эмиль тотчас откатился в сторону и, свернувшись, как червяк для наживки, замер неподвижно, для надежности прикрыв закрытые глаза ладонями. Голеску некоторое время разглядывал его, в задумчивости потирая запястье.

— Если ты вампир, — промолвил он наконец, — то самый жалкий и ничтожный из всех, о каких я когда-либо слышал. Хотел бы я знать, зачем ты ей понадобился?..

Но Эмиль ничего не ответил.

Вскоре после полудня фургоны остановились. Еще примерно час спустя дверь фургона распахнулась, и на пороге появилась Амонет. В руках она держала ворох одежды.

— Вот! — сказала она, швыряя ее Голеску. Потом мертвый взгляд Амонет остановился на Эмиле, который, съежившись, отполз еще дальше от двери, спасаясь от ворвавшегося в фургон света. Сняв с головы платок, она набросила его на мальчугана, накрыв того с головой.

Голеску, натягивая брюки, с интересом наблюдал за ее действиями.

— Я тут подумал, мадам, — проговорил он с наигранной веселостью, — может быть, мне следует запастись распятием, чтобы защищаться от нашего маленького друга? Или хватит нескольких головок чеснока?

— Эмиль любит темноту, — ответила Амонет. — Кстати, за этот костюм ты должен мне три монеты.

— Вообще-то, я не привык к подобной одежде, — отозвался Голеску, натягивая рубашку. — Грубое, домотканое полотно всегда вызывало у меня чесотку. Кстати, где мы находимся?

— В двадцати километрах севернее, чем вчера, — усмехнулась Амонет.