М.Ф. - [64]

При этом она открыла клетку хищников и со своим великолепным искусством выпустила их в порядке старшинства – сокол, кречет, балобан, сапсан, бастард, канюк, пустельга, дербник, лунь, обыкновенный чеглок, стервятник, тетеревятник, перепелятник, кобчик. Красивые существа с нахмуренными глазами, не подразумевающими враждебности, с жестокими клювами, терзающими без злого умысла, поднялись в многочисленном шепоте парящих крыльев, глядя вниз на знакомую литую першу, которой там не оказалось, остались на крыле, кружа, кружа, спокойно выполняя пустое дело по новому гортанному звуку своей госпожи. Эйдрин открыла другую клетку и, скорее как домохозяйка в поисках нужной пачки в кухонном шкафчике, искала больными глазами и нежной рукой нужную птицу. Рука ее появилась с белоснежным какаду, склонившим па меня головку, как будто, что было правдой, между нами были отношения, пусть даже только отношения человека с машиной. Хищники кружили над головой, круг за кругом. Я сказал:

– Это будет загадка, да, мам? И прямо из книжки стихотворных загадок доктора Фонанты, которую можно купить только оптом. Я много узнал, видишь, мам.

– Помнишь вечер в Нормане, штат Оклахома, – сказала она, поглаживая перышки какаду. ^– Помнишь, был там насмешник профессор, смеялся, когда птицы плохо работали. Нервничали, публика не сильно симпатизировала, помнишь. Я вызвала его на сцену, – ты там был, из-за кулис смотрел, – и ему была задана эта загадка. Он разгадал неправильно, в результате очень испугался, думал, глаза ему выклюют. Если ты не мой сын, будешь наказан за преступления, а одно из этих преступлений – преступное самозванство.

– Да ты рехнулась, мам, – сказал я, опуская правую руку в карман пиджака Лльва. – Если кому играть хочется, пусть играет.

Но она инструктировала какаду, шепча ему ключевые слова. И сказала:

– Ну, давай, кто кто кто.

Птица почистила перышки, прочистила горлышко и пропищала загадку:

Скажи, кто, всем концам конец и всем делам венец,

Низвергся в тень, прожив один великий день?

Заметен Фонанта. Я, опешив, сказал:

– Сова, сова должна спрашивать.

Ибо вспомнил сон в спальне «Алгонкина». Но она возразила:

– Разве сова может сказать «кто»? Только представь себе, как сова это скажет. А теперь помоги тебе Бог, мальчик, хищники кружат.

Ужас в том, что были два ответа, оба абсолютно правильные. Но два ответа не пойдут. Я не мог неправильно отгадать загадку, но и никогда не смог бы с такой загадчицей отгадать ее правильно. Я сказал:

– Я так и не расслышал, мам, что он ответил, Бог или дьявол. Потому что у каждого бывает великий день, а если у тебя был такой день, значит, ты жил.

– Выбирай.

Я выбрал, и сделал неправильный выбор. Она выкрикнула незнакомое слово, и охотники ринулись. Глаза глаза. Когда-то было принято учить соколов выклевывать глаза на овцах. Левой рукой я боролся с хлопавшей кружащейся фалангой, правой вытащил из кармана Л льва свой талисман. Хотят игру, получат игру, дополненную судейским свистком. Я сунул в рот серебряный цилиндр и чистым громким свистом выкосил полосу в круживших хлопальщиках. Свистел и свистел, они одуревали, сбивались с толку. Говорящие птицы в смятении реагировали в своих клетках маниакальным многократным повторением, причем результат, я был почти готов признать каким-то сегментом мозга, не был лишен сходства с Сибом Легеру. Я свистел, хищники знали о необходимости атаковать то, что мой бедный близнец, вероятно, фактически, экстраполированный ид,[98] называл по-шекспировски человеческим студнем, однако безумный свист вовсе не отменял их права на атаку. Я свистел до смерти, зная, что верно ответил не на загадку, а на почувствованный подвох. В детском паническом сне я, наверно, кричал: мам, мам, я боюсь, мам, убери их, мам. Тогда она знала бы: отозвала бы чудовищных птиц. Но теперь ей приходилось бороться за собственные глаза, хотя некоторые хищники низшего ранга своей целью выбрали какаду. Тот, не переставая пищать: «Великий день, великий день, великий день», – пробрался обратно в клетку к компаньонам по клетке, оказавшись в безопасности, и Эйдрин осталась лицом к лицу со своей армией. Это она кричала: «Останови их, останови, Ллев, Ллев», – и я от сострадания разжал губы. Птицы очнулись от жестокого транса и в рациональной мрачности набросились на меня, их мучителя, но она отчаянно гулькнула, собрала, созвала их в стаю, потом загнала стаей в клетку, и я сказал:

– Не могу больше быть маленьким мальчиком, мам. Теперь я совсем другой.

Когда я уходил (первым делом надо было добыть паспорт Лльва из ее сумочки в трейлере и уничтожить его, не заглядывая), она крикнула, чтоб я вернулся, но казалась вполне уверенной, будто зовет сына, или мальчика, которого звала сыном. С ней все будет в порядке. Переживет. Через пару дней будет говорить, что находит утешение в своем искусстве, как таковом.

Глава 19

Воскресные колокола торжествовали над всей столицей, но поблизости, вероятно в какой-нибудь еретической церкви или в другом терпимом сектантском кармашке, одинокий колокол мрачно бубнил и бубнил. Вполне годится для Лльва, где бы ни было его тело. Я провел остаток ночи в мансарде дома на Индовинелла-стрит, в мертвом сие, не потревоженном ни Катериной, ни мисс Эммет, которые бодрствовали настороже средь своих упакованных чемоданов и, должно быть, умчались в такси сразу после рассвета. Наверно, стук хлопнувшей входной двери меня разбудил и после любопытно болезненного мочеиспускания заставил спуститься вниз, обнаружив записку в гостиной, придавленную ключом от карибского ветра, свежо веявшего в окно: «Отдать агенту „Консуммату amp; Сан“ на Хабис-роуд». И больше ничего.