М.Ф. - [53]

– Я не знаю ее. Ничего о ней не знаю.

Потом Катерине:

– Понимаешь, я тебя не знаю. Понимаешь, ничего о тебе не знаю. Страшный удар. Все так быстро случилось.

– Ох, – импровизировал я, – мы давно знакомы, только ты, мам, не знала. Она может позволить себе путешествовать. Наследница. Сюда приехала потому, что мы тут, что я тут. И сняла этот дом.

– Я родителей ее не знаю, я ничего не знаю. Пора была заговорить Катерине. И она сказала:

– У меня нет родителей. Я как бы с гувернанткой. С мисс мисс Эммет.

– Гувернантка, да, правильно, гувернантка. Но сестра, сестра.

– Тоже правильно, – говорю я, – сестра. Тут, на этом острове, уважают только матерей, сестер и жен. Не мог же я сказать жена, правда? Мужчина лучше всего защитит свою свою свою девушку, называя ее сестрой. Как в гребаной Библии, в Соломоновой Песне, мам, мам.

Я припас последний цветочек, чтобы не было слишком похоже на Майлса. Эйдрин его проигнорировала, как, теперь можно сказать, игнорировала все другие мои непристойности, другие случаи употребления той же самой непристойности, ту же самую непристойность, постоянно вставляемую и употребляемую, для меня почти буквально, ad nauseam.[87] Английский явно был для нее не родным языком, и его грязнота оставалась гипотетической. Но я считал чудовищной необходимость спасаться такими речами.

– Как тебя зовут, geneth? – спросила она Катерину. – Хочешь стать его женой, так, что ли?

– Катерина Фабер, – сказал я. – Да, она да, да, мам. Мы вместе уезжаем, понятно, как только сумеем выбраться из этого вонючего места.

– Пусть сама за себя скажет, bachgen.

– Мне надо пойти посмотреть, как мисс Эммет, – сказала Катерина и встала. И даже половину дороги к дверям не прошла, как Эйдрии говорит:

– Стой, девушка.

Она остановилась.

– А что там с этой самой мисс Хэммер? Болеет?

– Легкий сердечный приступ, – сказал я. – Отдыхает.

– А тебе все об этом известно, да, мальчик, bach? Я бы сказала, теперь от нее, как от гувернантки, не очень много пользы. Сядь, девушка.

Катерина заколебалась.

– Eistedd, geneth!

Катерина повиновалась, как бы могучему колдовству. Эйдрии профессионально встала, как бы обращаясь к публике. И говорит:

– Мир меняется, я это вижу, каждый день вижу. А старея, не меняешься вместе с ним, разве что телом, всегда только к худшему. Молодые должны получать то, чего они хотят, так говорят в газетах и по teledu. Может быть, в будущем жизнь для всех станет короче, особенно для молодых. Я свою жизнь прожила, и не всегда хорошую. Брак счастья не принес, кроме вот этого моего сына, тебя, bachgen; может быть, я была слишком эгоистичной со своей работой и своим талантом. Мне дана великая arnheg власти над живыми тварями, имея в виду птиц. Птиц, девушка. Птиц небесных, как в Библии. Я сама была простой девушкой, не больше, когда впервые проявила власть, так хорошо обучила теткиного попугайчика, что его на пластинки записывали, – «Джорджи-Порджи», «Крошка Тимми Такер», вот такие стишки, словно птица не лучше сопливого визгуна, завывающего за подачки. Ну, теперь мои птицы говорят кое-что получше; он был лектор в университете, написал мне бумагу, сказал, подходящий для взрослой публики репертуар, тут кстати и подвернулся Профессор Беронг с родней. А теперь, geneth, наследница, вроде тебя, если он правду сказал, обязательно будет меня презирать за участие в цирковых представлениях, а станешь образованная, если ты такая, как он говорит, будешь презирать меня и за то, что вместо службы Великой Науке я опустилась на уровень пенни, медного оркестра, плевков, сосущих леденцы деревенщин. Скажешь слово проституция, я не возражу. Ведь когда я была просто девочкой, кормила птиц в вольере, Профессор Беронг сказал, дар мой лучше всякого образования, должен служить Науке о Живых Существах. Но у меня был сын, что сидит сейчас перед тобой, говорит, будто любит тебя, а мне до тошноты надоело трястись за каждый punt и swllt, никогда не дарить хорошего подарка моему милому mab'y в его день рожденья в Nadolig. И вот встретила я того самого циркача, поддалась на сиянье огней и толпы. И пошла с ним в тот мир, взяв тебя с собой, bachgen, так узнай же теперь, в этот день перемен: тот, кого ты до кончины его звал отцом, не был твоим отцом.

– Иногда, – импровизировал я, – я чего-то подобное думал, мам.

– Да, да. Не важно. Твоя жизнь, вот что важно. Я порой думаю про своих гордых птиц, про охотников и про говорунов, а ведь и люди делятся точно так же, как птицы. Я считаю их падшими и униженными. Если открою им клетки и скажу: «Давайте, летите», – они лишь ко мне полетят, потому что ничего другого не знают. Но мой собственный mab – не птица, он может быть свободен, клетка теперь открыта. Стало быть, будет свадьба и мое благословение.

При этом я сразу поднялся, главным образом, чтобы затушевать очевидный болезненный Катеринин трепет, и попытался обнять мать Лльва со словами:

– Diolch, мам, отлично, я знал, ты поймешь, это для всех для нас самое лучшее, мы теперь скоро оставим вонючий остров, как только нас выпустят, и отправимся в Штаты, поженимся, дом для тебя приготовим, и…

Но она не закончила. Не далась моим благодарным рукам и сказала: