М.Ф. - [55]

– Что нам с ней делать? – спросила Катерина.

Я абсолютно серьезно сказал: разбудить и дать еще снотворного.

– Ох, ты ужасный и невыносимый.

Насколько умна или насколько глупа Царица Птиц? Если она уверена в моем самозванстве, тогда уход ее, в результате чего я остался до вечера наедине с Катериной, – чистый гнусный подвох. Она знала, я знал, и терпеливо старался, чтобы Катерина знала, что любая наша попытка спрятаться в городе или добиться привода в полицию за какой-то сознательно совершенный проступок докажет мое самозванство, будет означать мою, Катерипину, еще чью-то причастность, в лучшем случае, к похищению, в худшем – к ликвидации ее сына. Предполагалось, что мы с Катериной терпим в гостиной истинный ад, глядя в ужасе друг на друга, когда отводим глаза от часов (кстати, с кукушкой, молчавшей птичкой, прятавшейся за двойной дверцей), пока мухи атакуют холодное мясо на кухонном столе. Если, с другой стороны, она признает меня истинным Лльвом, а эту девушку (до чего невероятно) моей любимой, тогда просто любезно оставила жениха и невесту целоваться, обжиматься, мечтать под луной о грядущих солнечных радостях, чтоб тем временем – отменив доктора, и, при всей нелюбви к вождению машины, самостоятельно приехав обратно, – сообщить хорошие новости мистеру Дункелю и цирковой труппе, включая птиц.

Катерина сказала, что проголодалась, и спустилась на кухню, пока я пил «Филибег» и почти прикончил небольшой запас синджантинок. Она вернулась с красной пачкой рафинада, и я на миг подумал, будто это для того, чтобы заставить мисс Эммет очнуться, сунув ей кусок в рот, – разумеется, такой способ применяется для возвращения диабетиков к сомнительной мирской сладости после комы, вызванной нарушеньем обмена веществ. Сои ее по-прежнему казался здоровым сном от аспирина. Сахар Катерина принесла для себя. Хрустела, хрустела, и говорит:

– И мясо там внизу ужасное. Полно чего-то белого, кишмя кишит. Фу.

– Почему ты его не выбросила?

– Не мое это дело. Ты купил, ты готовил, ты ел.

– Ты тоже ела.

– Только маленький сандвич. Я хотела студель и меренги, а ты, эгоист, не купил для меня. Ни для мисс Эммет.

– Не будь ты такой чертовой эгоисткой, приготовила бы чего-нибудь, вместо того чтоб жрать сахар, как какая-то толстопузая прожорливая кобыла.

– Мне такой разговор не нравится.

– Говорю, как хочу.

– Только не со мной.

Мы уставились друг на друга, распознав чистейший симулякр первой супружеской ссоры. Судьба, или ход событий, или маниакально экономная природа (эксцентричная, полагаю, идея) воспользовалась нашими вытаращенными глазами и открытыми ртами, обратив все это в реакцию на новый звонок в дверь. У школьного приятеля, с которым я обычно жил, был колли, который вполне дружелюбно брал в пасть голову сиамской кошки. Однажды при мне он зевнул, увидал рядом кошку и, поскольку пасть уже была открыта, признал весьма удачной возможность заодно забрать в нее кошкину голову. Действительно, редкий случай экономности. Так или иначе, в дверь звонили, и после банальных реакций можно было сделать одно – пойти открыть. Я спустился с сильно бившимся сердцем и пр., она следом за мной.

Личность у дверей была нам обоим знакома. Катерина воскликнула:

– Доктор Фонанта, ох, доктор Фонанта!

Для меня – студень, но также и тот, как теперь стало ясно, кого я видел до отъезда на Каститу. Имя Фонанта вызвало фонтан воспоминаний: нью-йоркская столовка, хромой мужчина, диктовавший на магнитофон заметки о французской истории, о французском крестьянском супе. Он был без шляпы, на костылях, без перчаток, демонстрируя целлулоидную руку. Позади него, притершись к бровке тротуара, стоял длинный отполированный «Ориген-70» с громилой водителем за рулем. С французским выговором, таким же, как я теперь слышал, каким диктовал в Нью-Йорке и загадывал загадки здесь, в Гренсийте, ближе к концу моего уличного представления, он с мягкой куртуазностью проговорил:

– Я счел за лучшее зайти.

– О да, о да, доктор Фонанта, заходите, доктор Фонанта.

Он впрыгнул в дверь, Катерина его усадила в кресло в гостиной, суетясь так, словно он должен был, по ее мнению, сидеть средь ковров со скамеечкой под ногами. Она явно придерживалась высокого мнения о докторе Фонанте. Для меня возникла масса новых загадок, над которыми придется потрудиться.

– Сначала в Нью-Йорке, – сказал я, – потом здесь, теперь здесь, я хочу сказать, в доме…

– Да, да, отлично помню. Я в тот вечер читал лекцию в Колумбийском университете. Кстати, вы брат Катерины, должно быть. – Лысина его сверкала на потолок, а глаза на меня. Над искалеченным телом умное доброхарактерное лицо. Но я помнил, поэт он дрянной, значит, не так умен. Катерина сказала мне, ему, нам обоим:

– Как вы, где…

– Мне нанес визит инспектор Препаратис, – сказал доктор Фонанта. – В сопровождении мотоциклистов, весьма впечатляюще. Что-то насчет сообщения от моей секретарши. У меня, разумеется, нет сейчас секретарши. Только Умберто в машине. Инспектор хотел выяснить, что им, полиции, следует делать с этим сообщением. Рассуждал о невероятности, о том, какой все это вызовет смех, и так далее. Я сказал, что па основании полученной информации, сколь бы безумной она ни казалась, вполне можно действовать, но, видно, он усомнился. Вопрос в том, чтоб дождаться, пока серьезные большие люди в управлении уяснят широту рамок серьезности.