Лжедмитрий Второй, настоящий - [42]
В последнее время царевич, входя в роль, стал даже командовать Симеоном. Но сейчас время вернулось вспять: Дмитрий слушал доктора как исправный школьник. Он даже встал со скамьи и запоминал все стоя.
– Тебя подменили в Угличе в три года. Но для народа это неинтересно. Ты должен быть неубиенным младенцем, чудом спасшимся в девяносто первом году. Это для масс. А феодалам говори правду. Они умные. И последнее. Мы с Афанасием Нагим считали, что твой путь в Русию, на трон должен идти через Литву. Только через Литву, и только с помощью Литвы. В Литве доберись до Адама Вишневецкого. Хоть он и православный, при нем есть ксендз Франц Помасский. Он о тебе знает. Ему можешь открыться. Он поведет тебя дальше.
Симеон обнял юношу.
– Через час за мной закроют ворота. Дальше уже все, я сам по себе, ты сам по себе. Твой путь – это уже твой путь. Последнее, что я должен сделать, это еще раз рассказать тебе о расстановке сил в Москве. Рассказать тебе о главных врагах и союзниках. Самый опасный для тебя человек, чистое твое проклятье! – Василий Иванович Шуйский. Он собрал весь разум, всю энергию и всю подлость Ярославичевой ветви Рюриковичей…
Последний оставшийся час доктор говорил о расстановке сил, о дружбе и противостоянии боярских родов в Москве. Вдруг Дмитрий остановил его:
– Я больше не могу! Что они там поют? Или хоронят кого? – Он показал на окно внизу церкви. – Нельзя ли их заткнуть?
– Пока нельзя, государь! – с поклоном отвечал Симеон. – Кого-то внизу постригают в монахи.
Двадцать четыре старейших инока Сергиевского монастыря вышли из алтаря с зажженными свечами на паперть навстречу Федору Никитичу Романову.
Оттуда его, накрытого мантиями, ввели в Божий храм для совершения пострига.
Все было торжественно и красиво, как обычно. За исключением того, что руки у постригаемого, в которых он держал ножницы, были в цепях.
Трижды, по обычаю, должен был он подавать ножницы диакону и дважды диакон должен был возвращать ему их с вопросом:
– Не откажешься ли ты от пострига, сын мой?
В этот раз постригаемого не спрашивали. И ножницы специально привезенный из Москвы диакон отбирал у него силой.
А с клироса неслось сладостное пение «Слава в вышних Богу». Под это пение московский диакон спрашивал:
– Претерпишь ли, сын мой, всякую тесноту и скорбь иночества ради царя Небесного?
Федор Никитич молчал. Диакон повторил вопрос:
– Претерпишь ли, сын мой, всякую тесноту и скорбь иночества ради Небесного царствия?
– Только ради целости головы! – сквозь зубы отвечал ему Романов.
Диакон из департамента Семена Никитича Годунова не спорил, он только запоминал слова Федора Никитича. И продолжал:
– Если хочешь инок быти, прежде всего очисти себя от всякия скверны плоти и духа и в искушениях не печалься…
В церкви запели тропарь «Объятия Отчи отверсти мне. Тебя, Господи, с умилением зову, согреших на Небо и пред Тобою».
На Федора Никитича надели хитон, рясу, пояс, мантию, клобук, в связанные руки дали четки и крест с зажженной свечой. Была произнесена последняя молитва:
– Да просветится свет твой перед человеки, да увидят люди твои добрые дела и прославят Отца нашего на небесах!
Федора Никитича нарекли Филаретом и в тот же день в сопровождении двух сторожей и пристава увезли в Антониево-Сийский монастырь.
Московский диакон тоже не стал задерживаться и в легкой потрепанной коляске ввечеру отправился в Москву. Его сопровождал десяток запыленных серых стрельцов. Тех самых, которые доставили Романова в Лавру. Одному ехать было не резон. Время было опасное: под Москвой вовсю куражилась братва из огромной банды Хлопки Косолапа.
Афанасий Нагой был по тем временам неплохим человеком. То есть были тысячи людей гораздо более худших, чем он.
Да, он писал доносы на бояр по приказу и иной раз по намеку царя. Да, по этим доносам людей мучили, казнили, разоряли их именья, насиловали жен. Но попробовал бы он не выполнить указ Грозного.
Сам он не присутствовал на казнях-оргиях царя Ивана. Но много слышал о его забавах.
Ему рассказывал агент английской Московской кампании Джером Горсей об одном рядовом кровавом развлечении Ивана Четвертого. Тогда царь измывался над конюшим Иваном Обросимовым, которого подозревал в заговоре.
Боярина подвесили за пятки, как барана для свежевания, и четыре палача резали его тело от головы до ног.
Один, или устав от долгой резни, или по глупости, ткнул нож чуть дальше, чтобы скорее отправить Обросимова на тот свет. Грозный заметил это. Палача взяли в другое место казней и там отсекли ему руку.
А так как залечить особо не старались, добрый палач умер на следующий день.
При Грозном было не до порядочности, голову бы донести до старости, до сорока годов.
Афанасий Нагой был достаточно щедр и широк. Иногда он спасал, выкупал человека. У него даже было правило – за одну погубленную душу одну живую спасти.
Однажды он спас польского дворянина Казимира Меховецкого, незадорого выкупив его у калги.
Шляхтич не знал принципов Нагого и поклялся всю жизнь помнить о спасении и быть братом Афанасия.
Именно у этого дворянина на поселении жил полусумасшедший, бесноватый мальчик Андрей – незаконный сын Афанасия Нагого, считавший себя царевичем Дмитрием.
