Лжец - [27]

Люди ждут. И чем быстрее убегают секунды, тем острее я чую, а сегодня - как никогда, враждебную силу, что подбирается ко мне исподволь со стороны сидящих. На меня будто надвигается великан, медленно, чуть расставив руки, не отводя глаз от моего горла. Я знаю, стоит мне подняться со стула - и схватки не миновать.

Я остаюсь сидеть. Ожидание густеет.

Эта вражья сила, готовая вцепиться мне в глотку, эта смутная вражда исходит не от каких-то определенных лиц, не от моих возможных недругов, которые полагают, что я недостоин отправлять сегодняшнюю службу, пускай это и входит в мои обязанности на острове. Напротив, они даже и не подозревают, какую удушающую силу напустили на меня. И восстает она на меня именно в эти, последние мгновенья, когда тягучее ожидание сплачивает их в сообщество, где мне нет места.

Сообщество - но пока еще не община, ибо община, Нафанаил, она сродни дивной музыке или рассветному чуду, это нечто неземное, непостижимое. Однако по мере того, как ожидание удваивает, утраивает свою хватку, мысли их устремляются в единое русло. Будь я истинным, смиренным слугою церкви, меня это, наверное, вдохновило бы. Я же постигаю это как безмерную враждебность. Ибо кто я, сидящий здесь? Чужак. Мимолетный гость. Странник на земле. Пусть даже я сейчас поднимусь и стану их голосом.

Сегодня собралось человек тридцать-сорок. Больше обычного. Иные скорее сомневаются, нежели веруют, они и сами еще не разобрались, такое в нынешних умах поселилось смущение. Для других вера в Бога - невнятная воскресная привычка. Но есть горсточка, для которых слово Божие столь же очевидно, как земля в поле, как в море - соль. Так воспринимают его неразговорчивый Роберт и словоохотливый Кристиан. Для них все происходящее здесь так же доподлинно, как перемёт, что ставится в море. И вот эти-то благочестивые люди и образуют ядро сообщества, которое медленно сплачивается в гнетущей тишине. Они - самые мои могущественные враги.

Истекают последние секунды. Я озираюсь, бросаю взгляд наверх, на полустершиеся романские фрески. Найдется ли среди присутствующих кто-нибудь, кто понимал бы красоту этой церкви, как я, или так же хорошо знал ее историю? Нет, не найдется. И тем не менее я чужой здесь. Однодневка. Дом этот на самом деле - их, принадлежит им. А когда тайное их воссоединение исполнится (возможно, это происходит втайне лишь от меня, чужака, но явно для остальных), тогда я тоже уверюсь, что дом этот не просто историческое сооружение. Неизъяснимым образом он продолжает жить и сегодня. Да, он живет, не ведая возраста, ибо они - те, кто ждут сейчас, пребывали в нем со дня его освящения и пребудут до тех пор, пока он стоит.

Пора! Я привстаю - и вновь опускаюсь на стул. Перешептыванье на церковных скамьях стихает. Воцаряется напряженное молчание, всех до единого властно объемлет тишина.

Я пред лицом врага, превосходящего меня силой, - это их ожидание. Что ж, решаю я, ничего не поделаешь. Мне остается одно - быть искренним. Быть самим собой, пустым и легким*.

* Ср.: "... ты взвешен на весах и найден очень легким..." (Книга Пророка Даниила, 5, 27).

Ведь я же выметен и убран. Я - пустота. Ничто.

Незаметно для самого себя я поднялся, ступил под массивную арку. И вот уже я стою и бесстрастно гляжу прямо перед собой. Вижу всех - и никого в отдельности. Встречаюсь глазами со всеми - и ни с кем.

Но воля моя, мое "я" словно бы приросли к стулу. И лишь сейчас только мое "я" поднимается, чтобы вернуться в свою телесную оболочку, обретающуюся под аркой. Однако воссоединения не свершилось. У меня возникает ощущение раздвоенности, расщепленности. Я стою в гробовой, деревянной тишине и смотрю на обращенные ко мне лица. Томительные, зловещие мгновенья. Холодным угрем в сознании моем проскальзывает догадка, не возмущая, впрочем, моего спокойствия. Ты одержим. Когда ты поднимался со стула, некто чужой, сильнейший тебя, водворился в пустующую оболочку. Ты одержим. Это Локи стоит здесь, под аркой. Это его глаза приковали к себе взгляды присутствующих. Это - дьявольское наваждение.

А ведь вздумай кто-нибудь оспаривать при мне существование дьявола, я бы попросту от него отмахнулся. И слушать не стал бы.

Быть может, во мне, пустом и легком, взыграла вдруг гордыня и обернулась властолюбием? Не знаю. Но в меня словно бы вселился могущественный, коварный дух. Ему не занимать обаяния, мужского обаяния. На губах его играет нежная, обольстительная улыбка. И сидящие полностью ему подчинились. Погляди на женщин - они околдованы. И мать Олуфа, и Ригмор, и Аннемари. Смотри, как безвольно она сидит за органом.

Лица у них у всех распустились, стали круглые, бездумные. Вон сидит Роберт, с сизыми щеками и белым лбом. Лицо круглое, бездумное. Старый Кристиан похож на загипнотизированную курицу. Так когда, ты говоришь, прилетает вальдшнеп? После того как Христос изгонит нечистого духа? То есть уже вот-вот. Посмотрим, явится ли он, суеверный ты дурень. А вон - родители Кая, Анерс и Хансигне. Лица круглые, бездумные. Они начисто позабыли о больном сыне. А вон - Герда, молоденькая Герда, та, за которой ухаживал Нильс и которая заново нашла свое счастье. Лицо круглое, бездумное. Но кто это рядом с ней? Широкая, чернее ночи, безглазая маска! Ужаснувшись, я успеваю сообразить, что это, наклонившись вперед, сидит женщина, а за лицо я принял круглую фетровую шляпку. Это Лине, вдова Эрика. Единственная, кто на меня не пялится. Пожалуй, единственная, кто не уловлен в сети. Взгляни же на меня, Лине. Не прячься. Мы тут должны быть все заодно!