Лжец - [71]

Работы на сегодня никакой не осталось, и потому он решил повозиться немного с «Теткой, которая взорвалась» – пьесой, каковую его уговорили состряпать, чтобы затем поставить ее в конце триместра.

Если тетю Бевинду будет играть Харви-Поттер, следует постараться как-то сохранить его сопрано. Сегодня за завтраком в голосе мальчика обозначился явный надлом, а Бевинда, говорящая тенором, будет похуже, чем совсем ничего. Надо бы поговорить с Клэр, пусть отыщет в прачечной его подштанники и ушьет их, что ли. Все, что угодно, лишь бы притормозить месяца на два естественный ход вещей.

И придется еще как-то уломать Макстеда, единственного из учителей, до сих пор отказывающегося принять участие в постановке.

– Ты можешь гнать меня пинками отсюда до Нориджа, Адриан, но нет на свете человека, который заставит меня напялить шорты.

Основная идея пьесы состояла в том, что мальчики будут играть взрослых: родителей, теток, врачей и школьных учителей, а персонал школы – мальчиков и, это касалось уже экономки, маленькую девочку.

– Ну брось, Оливер, даже Бригадир и тот согласился. Отлично получится.

– Хорошо, но при условии, что ты сможешь в одно слово объяснить мне, чем не хорош «Микадо».[124]

– Нет, этого я не смогу. Сказать «“Микадо” – дерьмо» – уже два слова, а «“Микадо” – полное дерьмо» – так целых три.

– Разумеется, «Микадо» – дерьмо, но дерьмо основательное, крепкое и густое. Твоя же дурацкая пьеска окажется либо дерьмом сухим и рассыпчатым, либо колоссальным разливом дерьма жиденького-прежиденького.

– Послушай, хочешь, я весь триместр буду дежурить за тебя? Как тебе такое предложение?

– Нет уж, ни черта ты за меня дежурить не будешь.

И то сказать, предложение было не из самых умных. Макстед обожал дежурства.

– Ну так позволь сказать тебе, что ты подлый подонок, и я от души надеюсь, что рано или поздно тебя уличат.

– Уличат? Что значит «уличат»?

– Хе-хе! – произнес Адриан, прекрасно знавший, что каждый человек на свете живет, опасаясь разоблачения.

Однако сдвинуть Макстеда с мертвой точки ему так и не удалось, и это было досадно, поскольку Макстед с его брюшком и лиловатой физиономией выглядел бы в шортах и школьной шапочке просто роскошно. Возможно, Адриану придется самому играть племянника Бевинды. Не лучший выбор актера: по возрасту Адриан все еще был ближе к мальчикам, чем к любому из преподавателей.

Впрочем, это была проблема уютная – в совершенстве подходящая для того, чтобы ее обдумывал мужчина в твидовой куртке, сидящий с хорошей вересковой трубкой в зубах, стаканом «Гленфиддиша» у локтя и метелью за окном в освещенной камином комнате. Чистенькая проблема для чистого человека с чистыми мыслями посреди чистой природы.

Адриан потер пальцами еле приметную щетину на подбородке и погрузился в размышления.

Все кончено. Все неистовство стихло, желания иссякли, жажда утолена, безумие отошло в прошлое.

В следующем триместре будет крикет, тренерство и судейство, преподавание юношам науки обращения с мячом, чтение им же Браунинга и Хини – на лужайке, когда палит солнце и слишком жарко, чтобы проводить уроки под крышей. А остаток лета он проведет, копаясь в Мильтоне, Прусте и Толстом, дабы в октябре оказаться в Кембридже, где он, подобно Кранмеру[125] – только с велосипедом вместо коня, – найдет занятие для ума и бедер. Несколько пристойных друзей, не слишком близких.

– Какого вы мнения об этом малом из вашего колледжа, Хили?

– С ним трудно сойтись. Мне-то он нравится, но он так замкнут, так непроницаем.

– Он почему-то обособлен… почти невозмутим.

Потом степень бакалавра и возвращение сюда или в другую школу, – может быть, даже в свою. Или же он останется в Кембридже… если получит отличие первого класса.

Все кончено.

Разумеется, он и на миг себе не поверил.

Адриан глянул на свое отражение в оконном стекле.

– Пытаться одурачить меня бессмысленно, Хили, – сказал он, – Адриану всегда известно, когда Адриан врет.

Впрочем, Адриан знал и то, что любая ложь Адриана реальна: каждая из них жила, чувствовала и действовала так же полно, как правда другого человека – если за другими числятся какие-либо правды, – и Адриан верил, что, быть может, эта, последняя, ложь останется с ним до могилы.

Он смотрел, как за стеклом подрастает нанос снега, а разум его, доехав подземкой до Пикадилли, уже поднимался наверх по ступенькам станции.

Вот стоит Эрос, мальчик с натянутой для выстрела тетивой, а вот стоит Адриан, школьный учитель в твиде и диагонали, стоит, глядя на мальчика и неспешно покачивая головой.

– Ты, разумеется, знаешь, почему на Пикадилли поставили Эроса, не так ли? – помнится, спросил он у шестнадцатилетнего отрока, в один июльский вечер разделившего с ним его постоянное место у стены «Лондон Павильона».[126]

– В честь стрип-клуба «Эрос», так, что ли?

– Ну, довольно близко, однако, боюсь, я не вправе с тобой согласиться, так что придется нам рассмотреть этот вопрос подробнее. Эта статуя – часть общей дани графу Шафтсбери: благодарная нация почтила таким образом человека, уничтожившего детский труд. Альфред Гилберт, скульптор, поставил Эроса так, что он целился из лука вдоль Шафтсбери-авеню.