Лютая зима - [37]

- Ого! - больше выдохнул, чем сказал в ответ Урфалов и прижался плотнее к накату блиндажа.

Это и были те самые минуты боя на занятой высоте, когда полковник Ковалевский, догнав капитана Струкова, подходил с ним вместе к гребню.

- Эх, погибнут, - жалостливо качал головой Ливенцев, совершенно не зная, что он мог бы сделать для того, чтобы выручить свои два взвода.

- Ничего!.. Лягут! - утешал его Урфалов. - Закопаются.

- Там с ними Котылев, подпрапорщик... А если он убит?.. На Значкова я не надеюсь.

- Ну, так уж и убит! Жив небось! - успокаивал Урфалов.

- А двенадцатая рота где?

- Правее пошла.

- Тогда мы можем их обойти справа и слева! - обрадовался Ливенцев.

- Это уж пускай батальонный командир решает.

Они не знали оба, что, кроме батальонного командира, за гребнем горы стоял в это время и командир полка, который ушел через несколько минут, когда увидел пулеметную команду Вощилина.

Эти радостные крики солдат своей роты и девятой: "Наши пулеметы! Наши идут!" - Ливенцев расслышал и сквозь пальбу, и будто сразу спаслись от истребления два посланные им вперед взвода, - так ему стало легко вдруг, и прочно почувствовал он себя на занятом куске горы. Когда он начал определять здесь, около себя, места для четырех пулеметов, ему стало ясно, что не австрийцы идут там впереди в контратаку, что они отбиваются от атаки его двух взводов и, может быть, тоже двух взводов одиннадцатой; что между их пулеметами и русскими солдатами не может быть австрийских солдат.

- Старосила! - крикнул Ливенцев. - Иди, брат, к батальонному за приказом: двигаться нам вперед или отозвать наших, чтобы зря не тратить людей... Вот сейчас напишу записку.

Но посылать написанную в полевой книжке записку Ливенцеву не пришлось: внезапно замолчали австрийские пулеметы.

- Что это значит? - спросил Ливенцев Урфалова.

Тот только молча повел головой.

- Наступать нельзя, - уже Старосиле говорил Ливенцев. - Там позиции сильные, - пленный не врал! Там пулеметы в окопах, здесь их не было...

И когда, медля отдавать Старосиле записку, он пришел, наконец, к безошибочному, как ему показалось, выводу отозвать зарвавшиеся взводы, он увидел перед собою, в тумане: быстренько и согнувшись, как перепелки в траве, несколько человек его солдат подбежало оттуда, из жуткой неизвестности... Потом больше, еще больше... И вот к нему подошел запыхавшийся Значков. Оторопелый был у него вид, когда, взяв под козырек руку, он докладывал:

- Невозможно было держаться... Я приказал отступать.

- Прекрасно сделали! - обрадовался Ливенцев. - Все отходят?

- Кто может идти, - отходят.

- А убитых... много?

- Есть убитые...

- А Котылев? Котылев как?

- Котылев?

Значков обернулся. Теперь шли уже густо. Одного почти несли на руках двое.

- Вон, кажется, несут Котылева!

- Что? Ранен? Э-эх, несчастье!

Действительно, Ливенцеву подлинным несчастьем для роты показалось, что ранен знающий, опытный, спокойный, рассудительный командир взвода Котылев, и он кинулся к раненому сам. Но это оказался только похожий издали на Котылева унтер-офицер роты Аксютина, и те, кто его несли, просто не туда попали в тумане. Котылев тут же подошел сзади всех своих. Он уже подсчитал свои потери.

- Кажется, пятеро остались, Николай Иванович, - сказал он с подходу. На пулеметы нарвались мы. Теперь их вынести нельзя, надо вечером.

Он даже не сомневался, этот Котылев, что роты продержатся тут до вечера, что их не выбьют через час, через два австрийцы. И в лице не сдал: обыкновенный, как всегда, подпрапорщик Котылев.

- Ну, хорошо, что так вышло, очень хорошо! Я думал, будет гораздо хуже. А к нам пулеметы подошли...

- Есть пулеметы? Какие?

- Вощилин с кольтами... Теперь, должно быть, нас австрийцы щупать будут. Надо окопы... и проволоку перенесть.

- Ну, раз у нас пулеметы, пускай щупают. Нарвутся!

И Котылев не то что улыбнулся, но как-то так моргнул черными бровями, что это стоило любой радостной улыбки.

Спешно подсчитали раненых, чтобы отправить командой вниз, в деревню: в обоих взводах оказалось их двадцать шесть человек. Проворно начали рыть окопы в черноземе, который был глубок даже и здесь, на горе, потому что рачительно распахивалась и удобрялась веками до войны даже гора эта, как и все высоты кругом. Два пулемета устроили в австрийском окопе, два отправили Аксютину, но с тем, чтобы он их немедленно вернул, если к нему подойдет другая пулеметная команда.

Когда же пошли снимать проволоку с кольев и прежде всего сняли труп прапорщика Малинки, убитого честно пулей в лоб над переносьем, то увидели, как безжалостно было разодрано колючками проволоки его лицо, ставшее совершенно неузнаваемым: глубокие разрезы, как ножом, запекшиеся сгустки крови, выдавленный глаз...

Курбакин, который снимал его, по-своему горласто говорил другим:

- Во-от, братцы, кого мать-то родная не узнает!

Другие качали головами, столпясь:

- И почему же это так могло?

- Как почему могло? - входил уже в раж Курбакин. - Да он же когда на этую проволоку упал, я с ним рядом находился и всю эту картину видел до точки... А тут ротный наш вперед рванулся с криком своим да на него с ногами вскочил, - махнул через... Вот! Вот как это дело было!.. Ну, а за ротным уж другие пошли на него сигать... Его если раздеть - осмотреть, ни одной кости в целости не найдешь, все размолотили.