Люси Салливан выходит замуж - [12]

Тогда за дело взялась моя мать. С решительностью самодержца, которому угрожает государственный переворот, она наложила полный запрет на информацию. В частности, мне не разрешалось смотреть телевизор (к счастью, этот запрет совпал с тем периодом, когда мы задержали какие-то платежи, и судебные приставы конфисковали часть нашего имущества, в том числе телевизор, так что я все равно не смогла бы смотреть его). Каждый вечер, когда мои братья возвращались домой, мама обыскивала их на крыльце на предмет газет и журналов, которые могли быть припрятаны в одежде, и только тогда пускала их в дом.

Но не могу сказать, что лишение меня доступа к средствам массовой информации принесло хоть какую-нибудь пользу. Я обладала чудесной способностью находить трагедию — пусть крохотную — практически везде. Например, читая единственный дозволенный мне журнал по садоводству, я сумела расплакаться над описанием того, как замерзали в февральские морозы луковицы тюльпанов.

В конце концов призвали доктора Торнтона, но не раньше, чем была произведена генеральная уборка в честь его прихода. Доктор Торнтон определил, что у меня депрессия, и прописал — сюрприз! — антидепрессанты, которые я не хотела принимать.

— Какой от них толк? — рыдала я над рецептом. — Разве антидепрессанты вернут работу тем людям в Йоркшире? Разве антидепрессанты найдут пару для этой… этой… — к этому моменту я уже не могла говорить, а только судорожно всхлипывала, — этой ВАРЕЖКИ? — завывала я.

— Ой, да хватит уже переживать из-за этой поганой варежки! — оборвала мои излияния мама. — Она все сердце мне надорвала этой варежкой. Да, доктор, она немедленно начнет принимать таблетки.

Моя мать была одной из тех, кому не удалось закончить образование и кто считает всех людей, которые учились в университете, в особенности врачей, непогрешимыми, как папа римский. Прием же прописанных лекарств был для нее священнодействием («Я не достойна принимать их, но скажите только слово — и я вылечусь»).

К тому же она была ирландкой и поэтому обладала гигантским комплексом неполноценности и думала, что все англичане всегда правы (доктор Торнтон был англичанином).

— Положитесь на меня, — решительно уверила она доктора Торнтона. — Я прослежу за тем, чтобы лекарства принимались во время.

И она проследила.

И некоторое время спустя я почувствовала себя лучше. Не счастливой, конечно, потому что я по-прежнему знала, что все мы обречены и что будущее — лишь огромная серая пустота. Но я начала понимать, что если я посмотрю любимый сериал, то хуже не станет.

Через четыре месяца доктор Торнтон решил, что можно прекратить принимать антидепрессанты, и мы все затаили дыхание, ожидая, что из этого получится: смогу ли я жить без помощи лекарств или снова нырну в соленый ад одиноких варежек.

Но к тому времени я уже поступила в колледж по подготовке секретарей, и у меня появилась вера в будущее, пусть и хрупкая.

В колледже передо мной раскрылся доселе неизвестный мне мир. Я узнала много странного и удивительного — что быстрая коричневая лиса перепрыгивает через ленивую собаку[2], что после буквы «ш» всегда пишется «и» и что если написать слово «Бог» с маленькой буквы, наступит конец света.

В колледже я постигала нелегкое искусство сидения с блокнотом на коленях и училась покрывать страницы закорючками и загогулинами, я стремилась стать идеальной секретаршей и поэтому быстро дошла до четырех бокалов рома с колой за один вечер в баре с девчонками, а мои познания в ассортименте «Селфриджеса»[3] были просто энциклопедическими.

Мне никогда не приходило в голову, что я могла бы пойти в какой-нибудь другой колледж. Я так долго считала это огромной честью — получить возможность выучиться на секретаря, — что не понимала, как скучно мне было учиться в этом колледже. И даже если бы я поняла это, я не смогла бы ничего изменить — из-за матери, которая была очень целеустремленной женщиной и которая давно уже решила, кем я стану. Она буквально плакала от радости в тот день, когда я получила диплом, подтверждающий, что я могу печатать со скоростью сорок семь слов в минуту.

В лучшем, чем наш, мире это не я, а она записалась бы на курсы стенографисток и машинисток, но этого не случилось.

Из всего моего класса только я поступила в этот колледж. Еще одна девочка, Гита Прадеш, поступила в колледж по подготовке учителей физкультуры, а все остальные или забеременели, или вышли замуж, или пошли работать продавщицами в местный универсам, или сделали все эти три вещи одновременно.

В школе я училась довольно неплохо — в основном потому, что очень боялась рассердить монахинь и мать низкими оценками. Слишком высокие оценки я тоже старалась не получать, потому что еще я боялась некоторых девочек в нашем классе: была у нас такая группа «крутых» девчонок, которые курили, подводили глаза, имели чрезмерно развитую для своего возраста грудь и о которых поговаривали, будто они занимаются сексом со своими бойфрендами. Мне ужасно хотелось быть одной из них, но надежды на это не было из-за того, что я заваливала не все контрольные.

Однажды я получила по биологии четверку за контрольную по репродуктивной функции человека и была просто счастлива, что осталась после этого в живых. Но на самом деле налицо была некоторая несправедливость: наши «крутые» девчонки знали о репродукции гораздо больше меня, и именно они должны были получить высокие оценки, а не я. Но каждый раз, когда у нас была контрольная, они отсутствовали на уроке, а потом приносили записки из дома о том, что болели.