Люпофь - [2]

Впрочем, Алексей Алексеевич о старости даже и думать не желал, бодрился: по утрам зарядочку делал, на дачу ездил-гонял на велосипеде, с первым же снегом лыжи с антресолей доставал, в еде был умерен, живот не распускал (одежду носил 48‑й нумер), ещё пятнадцать лет тому бросил курить, а последние три года и сухой закон сам для себя объявил — спиртного в рот не брал ни капли (до этого же ох как употреблял во зло!). К тому же природа явно благоволила Домашневу: выглядел он значительно моложе своего возраста, старался и одеваться помолодёжнее — джинсы, куртки, майки, свитера, а галстук напяливал только в исключительных случаях, что не очень-то нравилось коллегам-профессорам (особенно — профессоршам) старорежимной закваски. Зато Домашнева нередко ещё на улицах и в транспорте городском именовали-величали «молодым человеком». Надо признать, такое обращение слух Алексея Алексеевича ласкало, но голову особо не кружило: на молодых женщин, а тем более девочек-студенточек он поглядывал в последнее время уже, можно сказать, чисто эстетически. Он и в молодости уж шибко рьяным донжуаном не был, а с годами и вовсе ему скучно стало тратить время на мимолётные романы-приключения, ухаживания-волочения, влюбиться же опять по-настоящему, горячо и пылко, как в свою Дарью в молодости или позже в Машу, никак что-то не вытанцовывалось.

Как вдруг случилось ЭТО…

В судьбе, наверное, каждого человека бывают периоды, когда события начинают накатывать-обрушиваться одно за другим штормовыми волнами, словно испытывая — выдержит ли он такое ускорение, такое взвихрение ритма повседневной жизни и напор перемен? Вот у профессора Домашнева подобное и началось в середине прошлого года. Алексей Алексеевич работал ещё в техническом университете. Сначала появилась в его повседневности Оля. Он, конечно, давно мечтал заиметь настоящую любовницу, то есть такую, с которой встречался бы тайно и регулярно, которая ласкала бы его, лелеяла и любила, но не требовала бы от него ничего серьёзного — жениться, допустим, на ней или подарить ей ребёнка… Ведь вот читаешь всякие романы-повестушки или киношки-видео смотришь: блин, ну у каждого нормального женатого мужика есть на стороне такая милая любовница — где они только их берут-откапывают? Но вот Бог, видно, услышал и Алексея Алексеевича тайные мечтания.

Дело в том, что на кафедре русской литературы, коей он заведовал, работала одна очень милая женщина лет сорока, Ольга Львовна. Она была доцентом, кандидатом наук, работала над докторской — что-то там по Евгению Замятину. Во-первых, у неё были дивные глаза. Не глаза — очи! Прозрачно-голубые, бездонные, таинственные. У неё были шикарные губы — пухлые, чувственные, манящие. Да и вообще она была более чем привлекательна и даже чуть наметившаяся полнота фигуры не портила общее впечатление. А уж сколько прелести добавляли ей мягкая плавность движений-жестов, таинственная молчаливость, грудной мелодичный смех и застенчивость, заставляющая её краснеть от самых безобидных шуток. Определённый шарм этой обаятельной женщине придавал и её статус матери семейства: у неё имелись два совсем взрослых сына, дочь-подросток и муж-профессор (он работал на физмате) — совсем уже старый козёл, ровесник Фурса. Оля выскочила за него, своего преподавателя, в восемнадцать, будучи студенткой и влюбившись без памяти. В то время тридцать лет разницы в возрасте только добавляли жара в их отношения. Теперь же дряхлый муж все оставшиеся силы тратил на ревность. Он беспрестанно грозился её убить в случае супружеской измены. Будь его воля, этот стрекозёл не задумываясь надел бы на свою жену средневековый стальной пояс верности и запечатал-замкнул на три-четыре запора. Оля после работы сразу спешила домой, в выходные если и могла отлучаться, то не далее чем на рынок да в магазины. Лишь изредка дозволялось ей сходить на два-три часа в гости к подруге, чем они с Алексеем Алексеевичем потом и пользовались…

А началось у них так. Он искал её взгляда, но она поначалу упорно старалась не замечать его робкого внимания. Потом, постепенно, их взгляды время от времени начали пересекаться. Ухватил он и спрятал в памяти одну её ласковую улыбку, другую… Но ни о чём материальном он поначалу, наверное, и не думал. Уж до того она была стыдлива, некоммуникабельна и тиха. Однако однажды, в самом начале сентября, когда начался новый учебный год, после первого заседания кафедры они с Олей каким-то чудом остались в помещении одни. Она подошла к подоконнику взять свою сумочку и — загляделась в окно, на играющие всё ещё зелёными листьями деревья. Алексей Алексеевич закончил какую-то запись в блокноте, закрыл кейс, собрался уже сказать ей «до свидания» в спину и уйти, но вдруг вместо этого оставил дипломат на столе, подошёл, почти подкрался к Оле и по какому-то толчку-наитию с гулко забившимся сердцем положил руки ей на плечи. Он сам себе не верил, что решился на это. И тут же напружинился-напрягся: сейчас так шуганёт-отмажет, что мало не покажется! Но Оля молчала. Он почувствовал, как она тоже напряглась, замерла. На ней была кофточка с округлым вырезом. Он, совершенно уже пьянея, продвинул правую руку на её шею, к горлу, скользнул в вырез и накрыл горячей ладонью грудь поверх лифчика…