Людвиг II: Калейдоскоп отраженного света - [61]

Кстати, обычно наличие «стола-самобранки» трактуется как болезненное проявление человеконенавистничества Людвига II.

Но, во-первых, это не была оригинальная выдумка баварского короля. Мода на уединение родилась задолго до времен Людвига II. К примеру, «столы-самобранки» были в ходу во Франции при дворе Людовика XV, которого можно обвинять в чем угодно, только не в мизантропии и нелюдимости. Еще раньше, в 1723 году, французский столярных дел мастер Мишель изготовил «стол-самобранку» для российского императора Петра I, повелевшего, как указано в надписи на чертеже подъемного механизма, «делать к лестницам мадель и стол в палаты Армитажа, который стол станет подыматца». Уже после смерти Петра, 25 июля 1725 года, готовый овальный «стол-самобранка» на 14 персон был опробован в действии императрицей Екатериной I. Его и ныне можно видеть вместе с подробными чертежами подъемного механизма в петергофском павильоне Эрмитаж. Кстати, сам Эрмитаж — уединенное место отдохновения — тоже дань общеевропейской традиции; эрмитажи строились повсеместно: и в Германии, и во Франции, и в России.

Во-вторых, прежде чем осуждать, можно попробовать примерить ситуацию на себя. Не всем нравится, когда, например, в ресторане официант постоянно стоит у посетителя за спиной, неустанно следя за тем, как и что тот ест. Значит ли это, что тот, кого это раздражает, человеконенавистник и нелюдимый мизантроп? Между тем при трапезе королевских особ именно так всё и происходило да и прислуги было гораздо больше.

Показательным в плане постепенного «ухода в одиночество» стал единственный приезд Людвига II в Байройт перед торжественным открытием Фестшпильхауса и Первого Байройтского фестиваля в 1876 году. Он прибыл в ночь на 6 августа и остановился в местном дворце Эрмитаж. Прослушав генеральные репетиции всей тетралогии «Кольцо нибелунга»[102] (на Первом фестивале она полностью прозвучала трижды), 9 августа король внезапно уехал, не оставшись на само празднество, состоявшееся 13 августа. В письме Вагнеру он объяснил, что в последнее время его особенно утомляют многолюдная толпа, суета, ажиотаж вокруг королевской персоны. Он вообще предпочел бы прослушать «Кольцо нибелунга» в одиночестве (генеральные репетиции почти всегда проходят в присутствии публики), но Вагнеру удалось убедить короля не восстанавливать против себя многочисленных зрителей, жаждущих попасть на репетиции. Кроме того, композитору было необходимо заранее оценить акустические новшества своего театра при полном зале (кстати, акустика Фестшпильхауса до сих пор считается непревзойденной).

Перед отъездом Людвиг совершал одинокие прогулки при блеске луны в парке Эрмитажа. По свидетельству Луизы фон Кёбелль, «Вагнеру он преподнес ширмочку для свечей удивительно тонкой работы, из слоновой кости, изображавшую сцену в волшебном саду между Парцифалем и Кундри, которая, несмотря на рельефную технику, казалась совершенно прозрачной»^{114}.

Хотел ли Парцифаль-Людвиг своим подарком в очередной раз благословить Вагнера на создание священной мистерии и тем самым показать, что в душе он всё равно остался верен их общим идеалам? Во всяком случае, все дальнейшие взаимоотношения Вагнера и Людвига II проходили, можно сказать, уже исключительно «под знаком Парцифаля».

Нам снова придется забежать вперед, чтобы завершить рассказ об этих непростых взаимоотношениях.

Как ни парадоксально, но итогами Первого Байройтского фестиваля стали для Вагнера крайняя усталость, опустошенность и разочарование. В те дни он для себя исключал возможность дальнейшей борьбы за высокое искусство. Когда были подведены финансовые итоги предприятия, выяснилось, что вместо ожидаемой прибыли фестиваль принес дефицит в 148 миллионов марок (1 миллион 184 тысячи евро). Блестящая публика, собравшаяся в Байройте в августе 1876 года, вовсе не торопилась раскошеливаться; члены «Вагнерферейнов» — «патроны» — молчали; денег снова было взять неоткуда. Практически сразу после проведения Первого фестиваля Фестшпиль-хаус был закрыт на неопределенное время, что для Вагнера означало поражение дела всей жизни. Композитор был близок к тому, чтобы официально объявить свое театральное предприятие банкротом, а виллу «Ванфрид» продать за долги.

И вдруг 25 января 1877 года Вагнер позвал к себе Козиму и торжественно объявил ей: «Я начинаю «Парцифаля»[103], и пока не закончу его, никуда не уеду отсюда»^{115}.

Людвиг II в разные периоды своей жизни «становился» то одним, то другим вагнеровским персонажем. В детстве он воображал себя Зигфридом, в юности — Лоэнгрином и, наконец, — Парцифалем. Причем с Парцифалем он ассоциировал себя с того момента, когда лично познакомился с Вагнером и фактически стал его ангелом-хранителем — хранителем «Чаши Грааля» — высокого, чистого, истинного искусства, олицетворением которого стало для него творчество Рихарда Вагнера. И новоявленный Парцифаль сделал для своего кумира всё, что было в его силах.

В начале 1878 года Людвиг II вновь выступил спонсором Вагнера, в очередной раз находившегося на грани отчаяния. Еще до окончания работы над музыкальной драмой он выкупил у композитора право поставить «Парсифаля» в Мюнхене и в ожидании постановки заплатил Вагнеру довольно солидное вознаграждение. Кроме того, в Мюнхенском королевском придворном и национальном театре опять же стараниями короля готовилась к постановке тетралогия «Кольцо нибелунга». Таким образом, доходы, полученные от мюнхенских представлений «Кольца нибелунга», и аванс за «Парсифаля», выплаченный баварским королем, помогли Вагнеру если не покрыть все долги, то по крайней мере благополучно просуществовать до лета 1878 года и продолжать работать над «Парсифалем», который сам автор стал называть «христианской музыкальной мистерией».