Людское клеймо - [108]

— Вы очень добры, — сказал он.

Он был примерно моего возраста, но в том, как он произносил слова, угадывалось привилегированное новоанглийское детство. Я почувствовал это еще в ресторане: особый квазибританский выговор, обеспеченный хорошими деньгами и уходящий корнями в далекое прошлое, когда ни его, ни меня еще не было на свете. Сам по себе этот выговор накрепко привязывал его к благопристойным условностям совершенно иной Америки.

— А вы, вероятно, мачеха Фауни?

Этот способ обратиться к ней и, возможно, побудить ее замедлить движение показался мне столь же подходящим, как и любой другой. Судя по всему, они направлялись в гостиницу „Герб колледжа“, находившуюся за углом.

— Это Сильвия, — сказал он.

— Нельзя ли было бы приостановиться, — предложил я Сильвии, — чтобы я мог с ним поговорить?

— Мы спешим на самолет.

Поскольку она явно была полна решимости избавить его от меня немедленно, я заговорил, продолжая идти с ними вровень:

— Коулмен Силк был моим другом. Он не сам сорвался в реку. Это исключено. Все было иначе. Его заставила свернуть другая машина. Я знаю, кто виноват в смерти вашей дочери. Не Коулмен Силк.

— Сильвия, остановись. Остановись на минуту.

— Нет, — отрезала она. — Это бред сумасшедшего. Довольно с тебя.

— Это ее бывший муж, — продолжал я. — Лестер Фарли.

— Нет, — произнес он еле слышно, как будто я ранил его выстрелом. — Нет… нет.

— Сэр!

Она остановилась-таки, но, освободив одну руку — другая по-прежнему крепко держала кресло, — взялась за мой лацкан. Молодая филиппинка, малорослая и худая, с неумолимым светло-коричневым личиком. По ее неустрашимым глазам, полным темной решимости, видно было: хаос дел человеческих и близко не подступит к тому, что она взяла под охрану.

— Вам не трудно было бы на минутку задержаться? — повторил я. — Вон лужайка, там можно сесть и поговорить.

— Этот человек серьезно болен. Вы злоупотребляете его выносливостью.

— Вам передали дневник Фауни.

— У нас нет никакого дневника.

— И ее револьвер.

— Сэр, уходите. Оставьте его в покое. Я предупреждаю вас!

И рукой, которая держала меня за лацкан, она толкнула меня.

— Она обзавелась оружием, — сказал я, — для защиты от Фарли.

— Бедняжка, — саркастически бросила она.

Я только и мог, что идти за ними дальше; вместе мы свернули за угол и дошли до дверей гостиницы. Отец Фауни уже не сдерживал слез.

Повернувшись и увидев, что я еще не убрался, она сказала:

— Вам мало вреда, который вы уже причинили? Уходите, или я позову полицию.

Ух как много неистовства было в этом крохотном тельце! Я мог это понять: чтобы поддерживать в ее подопечном жизнь, ровно столько, вероятно, его и требовалось.

— Не уничтожайте дневник, — сказал я ей. — Там могут быть сведения…

— Мерзость и грязь! Вот какие там сведения!

— Сил, Сильвия!..

— Она, ее брат, ее мать, ее отчим, шайка эта, они измывались над ним всю его жизнь. Ограбили его. Обманули. Унизили. Его дочь была преступница. В шестнадцать родила ребенка и оставила в приюте для сирот. Ребенка, которого ее отец вырастил бы. Она была отпетая шлюха. Пистолеты, мужчины, наркотики, грязь и секс. Деньги, которые он ей давал, — что она с ними делала?

— Не знаю. Я в первый раз слышу про приют для сирот. Я в первый раз слышу про деньги.

— Наркотики! Тратила их на наркотики!

— Я в первый раз об этом слышу.

— Вся эта семья — мерзость и грязь! Имейте жалость, слышите?

Я повернулся к отцу Фауни.

— Я хочу, чтобы человек, виновный в двух смертях, ответил перед законом. Коулмен Силк не причинил ей никакого вреда. Он не убивал ее. Мне надо поговорить с вами всего одну минуту.

— Позволь ему, Сильвия…

— Нет! Никаких больше никому позволений! Слишком долго ты им все позволял!

Из дверей гостиницы уже начали выглядывать любопытные, в верхних окнах показались лица. Возможно, это были задержавшиеся ценители осенней листвы, которые рады были и остаткам красочного великолепия. А может быть — выпускники Афина-колледжа. Сколько-то их всегда здесь гостило, престарелых или среднего возраста, желающих увидеть, что исчезло и что осталось, светло и умиленно вспоминающих всё до последней мелочи, что происходило с ними на этих улицах в одна тысяча девятьсот каком-то там году. Может быть, они приехали полюбоваться отреставрированными зданиями колониальной эпохи, которые стоят по обеим сторонам Уорд-стрит на протяжении чуть ли не мили и расцениваются Афинским историческим обществом как безусловные памятники старины, пусть и менее эффектные, чем в Сейлеме, но по важности не уступающие никаким другим в штате Массачусетс западнее „Дома о семи фронтонах“[54]. Эти люди не для того легли спать в тщательно отделанных под старину номерах гостиницы „Герб колледжа“, чтобы проснуться от истошных криков под окнами. На такой живописной улице, как Саут-Уорд-стрит, да еще таким чудесным утром эта сцена с плачущим инвалидом, кричащей миниатюрной азиаткой и явно терроризирующим их своими речами пожилым мужчиной, похожим на профессора колледжа, „должна была производить еще более тяжелое впечатление, чем производила бы на людном перекрестке какого-нибудь большого города.

— Если бы я мог увидеть дневник…