Людовик XIV, или Комедия жизни - [59]

Напротив них, подле Менажа, расположилась графиня де Сен-Марсан, важная и торжественная по обыкновению. Она совершенно оставила политические интриги благодаря тому, что ее обоих сыновей приняли в штат принца Анжуйского, и предалась церкви.

Остальное общество составляли: Бурзольт, актриса Шампонесса и какой-то бледный, незаметный человечек, которому покровительствовал маршал де Вивон, его фамилия — Расин.

Всякому невольно бросалось в глаза, что в этом обществе приверженцев королевской власти было сравнительно немного — всего восемь человек, да и то пятеро из них — отъявленные янсенисты, а остальные принадлежали к иезуитской партии, одинаково враждебной как янсенистам, так и правительству. Прочие, хотя и состояли в придворных и должностях, но принадлежали преимущественно к штату принца Анжуйского, что, естественно, делало их противниками короля и Мазарини. Если же принять во внимание, что при таком антиправительственном составе общества оно имело громадное влияние на все дела парижан, то становится понятным, почему правительство следило с тревожным вниманием за всеми действиями этого дома и вело с ним такую энергичную борьбу.

Но возвратимся к нашему рассказу.

Когда гости заняли свои места, маркиза Рамбулье пригласила «муз и граций» усладить себя «нектаром и амброзией». «Музы и грации» не заставили повторять приглашение и усердно принялись услаждать себя, изредка перекидываясь отрывистыми фразами. Когда подали десерт, Артенис ударила своей палочкой по стакану (это был знак, что она желает говорить) и обратилась к собранию со следующей речью:

— Великий дух, издавна парящий в этих залах, да расправит свои серебряные крылья и да перелетит с языка на язык!

Ах! Не качаться ему более в розовом эфире сладкой прелести! Не вдыхать в себя ароматы вежливости и изящества! Не стремиться величественным полетом к грандиозным героям Греции и Рима! Страшная туча нависла над горизонтом и собирается послать убийственного Борея на опустошение, на разрушение этой Аркадии блестящего остроумия, всеобъемлющего значения этого Парнаса французских муз!.. Моя целомудренная чувствительность, мое нежное сердце запрещает мне описать вам всю глубину мрачной пропасти, отверзшейся перед нами! Мои уста способны произнести только следующее: тринадцать дней назад король заключил мир и тесный родственный союз с Испанией, а сегодня в Petit Bourbon, самом Лувре будет поставлено самое непристойное, самое непозволительное сочинение этого проходимца Мольера, которое носит название… О горе! Уста мои немеют… Я едва могу выговорить его… оно называется… «Смешные жеманницы»! Вы, конечно, понимаете, что между обоими фактами есть несомненная связь.

Но всего ужаснее последнее известие, которое коснется сейчас вашего благородного слуха. Трепещите и ужасайтесь! Здесь, в этой Аркадии, в которой царствовала величайшая гармония, появились гнусные изменники!

— Нет, маркиза! Невозможно, чтобы ваш проницательный ум видел что-нибудь общее между фарсом Мольера и миром с Испанией! — воскликнула герцогиня де Ларошфуко.

— Белые подснежники вашей добродетели, прекраснейшая герцогиня, — вмешался Сен-Эвремон, — не способны вдыхать в себя заразные испарения грязной белены! Ваша ангельская чистота не может понять всех козней лицемерной хитрости, а между тем дело именно так, как говорит небесная Артенис: между обоими фактами существует таинственная связь!

— Проницательность нашей повелительницы, этой богини французского ума, не подлежит никакому сомнению, — сказал в свою очередь Менаж. — Новое произведение Мольера действительно не что иное, как преднамеренный, грязный пасквиль. И я не могу постичь одного, — обратился он к Ламуаньону, — как ты, жрец великой Фемиды, столб правосудия, как ты не поднимешься со своего места и не произнесешь, подобно Катону, свое veto против безобразий нового Рима!

Ты должен был открыто восстать против действий правительства и предать auto da fe это постыдное произведение!

— Благородный оратор, — отвечал Ламуаньон, — вы забыли правило, что можно осуждать политику правительства, но действовать против нее нельзя! Что же касается комедии Мольера, то надо сперва еще узнать: достойна ли она нашего гнева? Я, разумеется, могу наложить на нее запрещение, если есть законная причина. Но не поступили ли бы мы благоразумнее, предоставив ее на суд самой публики? Не имеет ли кто-нибудь афиши?

Бурзольт встал:

— Я принес с собой афишу.

— Прочтите ее вслух, жрец Аполлона! — сказала маркиза де Рамбулье.

Директор Бургонне развернул афишу и начал читать:

— «Тысяча шестьсот пятьдесят девятый год. Двадцатого ноября. Труппой его высочества принца Анжуйского, состоящей под покровительством короля, в первый раз представлена будет комедия в одном действии “Смешные жеманницы”, сочинение Мольера».

— Как?! В одном действии? — расхохотался маркиз де Рамбулье. — Уж не воображает ли этот новый Аристофан, что он своим одним действием может ввергнуть нас во мрак вечного презрения? Ха-ха-ха!

— А я, — присовокупила с презрением герцогиня де Лонгевиль, — знаю из верного источника, что это пошлое произведение, желающее подорвать авторитет нашего великого дома, написано не стихами, а прозой!