Людовик и Елизавета - [49]

– Ла Тремуйль? – с ужасом вскрикнул Суврэ, даже подскочив от неожиданности. – Но ведь еще недавно он был с нами?

– Да, но он чувствовал себя плохо еще во время праздника весны, и мне пришлось на другой же день отпустить его в Париж, где он и слег. Ах, Тремуйль, Тремуйль. Верный друг и преданный слуга! И ты представь себе только, Суврэ, как бренна жизнь и слабы человеческие силы и знания! Еще неделю тому назад Тремуйль в расцвете сил, красоты и молодости веселил одним своим видом все сердца, а теперь от его обезображенных останков бегут все… И подумать только: три лучших парижских врача лечили его!

– Три врача? – с испугом переспросил Суврэ. – Но, государь, тогда все понятно: «Que vouliez-vous qu’il fit contre trois?»[39]

Король рассмеялся и с явным благоволением потрепал маркиза за ухо. Непостоянный, в достаточной мере черствый и себялюбивый, Людовик был далеко не расположен серьезно оплакивать кого бы то ни было, но он боялся нареканий, а потому должен был разыгрывать из себя скорбящего. Маркиз Суврэ, не перестававший шутить и теперь, был ему, таким образом, очень удобен: с ним, по крайней мере, можно было не притворяться. Поделись он, пожалуй, своим притворным горем с Жевром или Мортмаром, те начали бы подлаживаться под настроения короля, принялись вздыхать, охать, стонать!

– Но одной смертью герцога еще не исчерпываются мои огорчения, – продолжал Людовик. – Конечно, мне очень жаль Тремуйля, но ведь в конце концов мы все там будем. Пусть Тремуйль умер слишком рано, но кто же умирает не рано? Ведь смерть никогда не является желанной гостьей! В таких случаях приходится жалеть не об отошедших, а об оставшихся, и, право же, одним из этих оставшихся являюсь я сам! Ты – мне верный друг, Анри, и я, пожалуй, откровенно расскажу тебе, в чем дело. Но смотри – никому ни единого слова об этом! Ты знаешь, существуют вещи, которых я не прощаю никому и никогда. Нарушение моего доверия из их числа!.. Только вот что, не позавтракать ли нам? Я что-то проголодался, да и ты, вероятно, не прочь подкрепиться после всех треволнений. Башелье! – сказал Людовик вошедшему на его звонок камердинеру. – Сегодня все приемы отменяются; всем желающим видеть меня говори, что король оплакивает Тремуйля и не может никого принять. Затем накрой нам здесь стол на двоих и принеси легкий завтрак – ну, два-три горячих блюда и несколько холодных. Поставь все это сразу и уходи! Да не забудь вина! Ступай!

Когда довольно большой стол был сплошь уставлен холодными и горячими блюдами и бутылками вина, входившими в состав «легкого» завтрака короля, Людовик пригласил Суврэ занять место против него, уселся сам и, утолив острое чувство голода, заговорил:

– Не успел я вчера отдохнуть с дороги, как ко мне явилась целая депутация из камер-юнкеров в составе герцога д’Омана, Жевра и Мортмара. Они сообщили мне, что Тремуйль плох, что надежды на его выздоровление нет никакой, а потому надо заранее считаться с его кончиной, поэтому-то они теперь же обращаются ко мне с почтительной просьбой оставить камер-юнкерскую должность Тремуйля за его четырехлетним сыном.

– Они не теряют времени даром! – воскликнул Суврэ, отдавая честь паштету из фазанов с перигорскими трюфелями.

– Вот именно! – согласился король. – Конечно, в такую минуту я не мог дать им никакого положительного ответа. Я сказал, что Тремуйль еще не умер, что Божья воля часто нарушает все людские расчеты, что меня самого десятки раз приговаривали к смерти, но если их мрачные предположения осуществятся, тогда я подумаю.

– Прикажете налить вина вашему величеству? – сказал Суврэ, заметив, что король что-то ищет.

– Налей вот того! Потому ли что не знали ничего верного или не хотели портить мне удовольствие в Шуази, но до вчерашнего вечера я даже не знал, что у ла Тремуйля оспа. Нечего говорить, как поразила и огорчила меня эта весть! Чтобы как-нибудь разогнать тоску и тревогу, я послал сказать Луизе и Полине, что прибуду к ним вечером поиграть в карты. Прихожу туда – там уже известно, что душа Тремуйля борется между жизнью и смертью! Оказывается, у сестер уже имеется свой кандидат на освобождающееся место камер-юнкера, и они принимаются хлопотать за герцога Люксембургского!

– И он тоже! – воскликнул маркиз.

– Вот слово в слово то, что и я подумал тогда! – продолжал король. – Кое-как шутками и смешком мне удалось увильнуть от ответа. Но сегодня ко мне явился Флери с просьбой помешать дуэли кровожадного Суврэ с тихоньким ла Хот-Гаронном; я отдал распоряжения, а пока наводил справки, где именно должна состояться дуэль, стал говорить с кардиналом о разных делах, и он очень ясно намекнул мне, что хотел бы видеть в этой должности молодого Флери, своего племянника. Я постарался не понять этого намека, хотя он и привел меня окончательно в отвратительное расположение духа, тем более что Флери сумел рассердить меня как подкопами против тебя, так и противодействием в одном деле, о котором я буду говорить с тобой далее. Ну, так вот, как видишь, я из-за смерти Тремуйля попал в очень неприятное положение. Отвергнуть кандидатуру герцога Люксембургского? Но Луиза никогда ни о чем не просит меня, и у меня язык не повернется отказать ей в ее первой серьезной просьбе, да и Полина – такой очаровательный чертенок… Отказать камер-юнкерам? Но это значит обмануть ожидания друзей и создавать недовольных в непосредственной близости от своей особы. Отказать Флери? Но, милый друг, хотя я сегодня и указал кардиналу его место, но, между нами говоря, он мне необходим. Да, да! Не делай таких насмешливых глаз, Суврэ! Помимо разных других соображений, скажу тебе следующее: кардинал Флери знает слишком много государственных тайн, и если я сегодня в двенадцать часов приму его отставку, то в половине первого кардиналу придется сесть в самую уединенную башню Бастилии…