Людовик и Елизавета - [48]

Суврэ вышел из себя. Ему было уже слишком очевидно, насколько кардинал старался во что бы то ни стало утопить его.

– Ваша эминенция совершенно правы, – твердо ответил он, – в моих словах был такой смысл, что шевалье оставалось или вызвать меня на дуэль, или уйти осмеянным. Он назвал оттенок своего камзола «бле-де-сиель», а я сказал, что, по-моему, его камзол «бле-де-кур». Всем, кто знает, что этот господин существует исключительно милостями своей любовницы, старухи Бледекур, пользующейся вашим отеческим расположением, кардинал, смысл моих слов ясен. Но если мои слова и были оскорбительны, то разве не оскорбительно было для его величества, что его первый министр и кардинал представляет ко двору его величества столь сомнительную личность?

– Эй, вы! – крикнул гасконец, топая ногой и готовый броситься на маркиза.

– Что такое? – крикнул на него король, вставая с места. – Вы забываетесь в присутствии короля?

– Если король, – в бешенстве ответил ла Хот-Гаронн, – позволяет своим фаворитам оскорблять в своем присутствии дворянина, то у дворянина нет никаких обязанностей по отношению к королю!

– Д’Антен! – крикнул король. – Немедленно отвести этого господина в Бастилию!

Д’Антен крикнул двух дежурных гвардейцев и гасконца увели.

– Так вот каковы овечки у вашей эминенции? – снова сказал король. – И вы еще решились требовать самых суровых кар для маркиза де Суврэ? Попрошу вашу эминенцию быть на следующий раз осторожнее как в рекомендации, так и в осуждении. Суврэ совершенно прав: представление ко двору такого господина есть оскорбление для меня!

Как и всегда в таких случаях, кардинал прибегнул к испытанному средству – отставке.

– Едва ли мне придется впредь испытывать терпение вашего величества, – слащаво запел он, – потому что я с каждым днем чувствую себя все более слабым и больным…

– Вот что, кардинал, – резко оборвал его Людовик, – если вы на этот раз вздумали завести свою старую песню об отставке, то вы выбрали плохой момент. Я как раз в таком настроении, что легко могу согласиться со слабостью и болезненностью вашей эминенции!

– Пока у меня еще есть хоть капля силы, она вся принадлежит вашему величеству! – смиренно ответил кардинал, видевший, что сегодня с его величеством творится что-то необычное, а потому обычные меры могут оказаться опасными.

– У вас больше ничего нет для меня, кардинал, на сегодня? – спросил король.

– Нет, я уже все доложил вашему величеству.

– В таком случае, до свидания! Не смею задерживать долее вашу эминенцию!

Кардинал ушел, теряясь в догадках, кто произвел такую волшебную перемену в его застенчивом, робком питомце[36].

Король и Суврэ остались наедине.

Людовик, красный от неулегавшегося гнева, расхаживал взад и вперед по кабинету.

– Ты, может быть, воображаешь, что я на самом деле одобряю и извиняю твое поведение? – крикнул он, останавливаясь перед Суврэ. – Стыдитесь, сударь, вы вели себя как мальчишка. Мне не надо таких друзей, которые готовы в любой момент заводить скандалы, словно подвыпивший мастеровой! Мне надоели вечные пререкания с кардиналом из-за вас всех! В изгнание, сударь, в изгнание! Это – единственное средство исправить вас!

Король снова забегал по кабинету. Суврэ молчал. Он знал, что Людовик не умеет долго сердиться и что после такой головомойки вскоре последуют полное прощение и примирение. Но он не мог отделаться от чувства величайшего изумления, охватившего его после сцены короля с кардиналом. Людовик, этот робкий, застенчивый молодой человек, боявшийся кардинала до того, что однажды, когда королева пожаловалась на небрежение Флери к ее просьбе, сказал ей: «Милая моя, разве можно просить чего-нибудь у кардинала? Надо либо обойтись своими средствами, либо отказаться от своего желания!» – этот самый Людовик вдруг выпрямился в настоящую царственную величину, дал зазнавшемуся попу истинно королевский отпор!

«Но его подменили, – думал он, – положительно, подменили! Кто же совершил это чудо? Неужели Полетт?»

– Ну ты подумай сам, Суврэ, – вновь заговорил король уже более спокойным тоном, – какой вид имеет вся эта выходка! Ну, я понимаю – ревность, гнев, партийные счеты, особо сложившиеся обстоятельства могут поставить дворянина в такое положение, когда он уже не может считаться с тем, запрещены ли дуэли или нет. Мой прадед, великий Людовик Четырнадцатый, однажды сам дрался на дуэли с придворным и другом из-за племянницы кардинала Мазарини. Но ты ни с того ни с сего подходишь к какой-то личности и вызываешь его на ссору! И для чего? Для того, чтобы проявить свое остроумие, чтобы позабавиться за счет какого-то провинциального дурака?

– Но, государь, – ответил Суврэ, – недаром Грессэ говорит, что «les sots sont ici-bas pour nos menus plaisirs»[37].

Как ни привык король к манере Суврэ говорить при всех случаях и обстоятельствах цитатами, но теперь он уж очень не ожидал этого, да ему уже и надоело сердиться.

– Ах, Суврэ, – воскликнул он, смеясь от души, – ты положительно неисправим!

– «J’ai ri, me voila desarme»[38], – сказал Суврэ, опускаясь на одно колено.

– Ну нет, – возразил король, – я далеко еще не обезоружен, и – погоди только, Суврэ! – когда-нибудь ты жестоко поплатишься за свое легкомыслие… Ах, у меня столько горя, столько забот! Знаешь ли ты, Суврэ, что сегодня утром умер от черной оспы герцог ла Тремуйль?