Людмила - [9]

Солнце. Оно все время стояло в зените, но ангелы не осеняли меня своими крыльями, и хрупкие блондинки не склонялись надо мной. Хрупкая блондинка была не первым, что я вспомнил при пробуждении, но я ее вспомнил, может быть потому, что нечего было больше вспомнить — за весь вчерашний день не произошло ничего. Я потерял ее тогда в толпе, но я ее и не искал: потерял так же, как встретил, то есть случайно. Мне показалось... А может быть, мне и не показалось, и он действительно был, тот человек, который следил за мной. Но точно ли за мной? Мне уже приходило в голову, что дело не во мне, и может быть, так и есть. И этот звонок — не начинается ли у меня мания преследования? Мало ли бывает ложных звонков? Дважды? Кто-то мог пытаться дозвониться до меня, но не сработал автомат — так тоже бывает. Нет, кто-то молчал, набрав номер — я слышал его дыхание, но он почему-то не стал говорить. Но если соединить это со слежкой, если допустить, то вот уже два неизвестных, с которыми можно работать, потому что этот человек, который следил за мной, пока я названивал Прокофьеву... Он действительно следил за мной — зачем? И зачем этот звонок? Значит, все-таки остались концы. Здесь кто-то есть, и он, видимо, что-то знает, но возможно, сам не знает, что. Но этой информацией может воспользоваться кто-то другой, например, я. Поэтому кому-нибудь может быть важно, чтобы я не встретился с этим человеком и, может быть, не с одним, и конечно, кто-нибудь может контролировать мои перемещения по городу. Во всем этом не было ничего нового: я подозревал это и вчера и позавчера, вообще с того дня, как остался с пустыми руками, — только знать бы, с кем именно я не должен встречаться. И еще: если кто-то не хочет, чтобы я с кем-то встречался, почему бы ему не нейтрализовать меня? Это — вопрос. Это тот вопрос, на который уже можно искать ответ, ведь первое время я именно этого и ожидал.

Другой вопрос: почему не избавиться от того, с кем я не должен встречаться? На этот вопрос легче ответить: потому что, узнав, кто этот человек, я, может быть, пойму, что он знает, потому что я, может быть, сам это знаю. Может быть, это у меня есть нечто, к чему нужен ключ. Или, может быть, какое-то неизвестное мне мое знание следует рассмотреть под другим углом. И скорее так, принимая во внимание тот разговор.

— Это вопрос выбора, — сказала она. — Жертва. Слишком большая и для тебя, и для меня. Дело в том, что ты действительно можешь мне помочь. Именно ты. Сегодня утром я поняла это.

— Почему сегодня утром? — спросил я.

— Потому что сегодня утром я поняла, что ты тот человек, который меньше всего заинтересован в истине.

Но что значит последнее? Тем более, что в то утро мы не виделись с ней. И почему она считает, что это вопрос выбора для меня?

Я не успел спросить ее об этом, потому что назначенный разговор так и не состоялся. Киднеппинг был средством отрезать меня от источника информации, но почему они уверены, что я эту информацию не успел получить? И почему при этой уверенности они продолжают следить за мной? Может быть, как раз поэтому, потому что теперь, по их мнению, я и есть тот самый источник. Они хотят убедиться, что я не передам эту информацию кому-то другому — они знают, кому. И возможно, похитив Людмилу, они хотели отрезать меня не столько от нее, сколько от ее связей, а может быть даже, от самих себя. Впрочем, последнее вряд ли — слежка тогда была бы другой. Все это для меня означает новый виток расследования, а позади не остается ничего.

Я встал и подошел к окну. Солнце стояло в зените, и далеко в желтом мареве дрожал и плавился ангел.

«Вот он оплывет и тогда упадет, как те, — с горькой надеждой подумал я, — и тогда я наконец вздохну».

Жара пока еще не была такой нестерпимой, как вчера.

«Надо побродить там в окрестностях, — подумал я. — Может быть, кого-нибудь это заинтересует».

Я прошел в ванную, и холодный душ смыл вместе со следами вчерашнего солнца последние остатки страха. Сегодня я чувствовал себя лучше. С удовольствием посмотрел на себя в зеркало: я сильно загорел, и волосы выгорели от солнца, и брови выгорели, и глаза были светлыми, как будто они выгорели тоже. Я улыбнулся своему отражению, и оно ответило мне ослепительной улыбкой плэйбоя. Я поиграл желваками и сказал:

— Посмотрим, — сказал я себе, — посмотрим.

Я вернулся в комнату и, открыв шкаф, достал свежую сорочку. Я с удовольствием ощутил ее крахмальный холодок. Потом я с сомнением посмотрел на пиджак, но все-таки решил его надеть — в карманах брюк не все можно разместить. Я с бодрой яростью затянул галстук и надел пиджак. И тогда я подошел к окну. Я крепко уперся в подоконник обеими руками и поглядел на ангела.

— Посмотрим, — сказал я ангелу, — посмотрим!

5

Это место называли тупиком, хотя на самом деле это был переулок, обшарпанный, узкий, мощеный булыжником, получивший, когда-то, видимо, в тридцатые годы вместе с новым названием и статус улицы, что не изменило его облика — находясь в центре города, неподалеку от вокзала и прилегающих к нему опрятных, благоустроенных улиц, он по-прежнему оставался грязным и неухоженным, скудно освещенным зимними вечерами, а сейчас душным и зловонным. Здесь, прячущиеся в грязных подворотнях подозрительные личности всегда знали, как, отступив в их темную глубину, через минуту материализоваться на вокзале или на одной из близлежащих улиц. В случае внезапного налета они мгновенно исчезали из тупика, и тогда улица приобретала еще более странный, почти сюрреалистический вид из-за неподвижных бездельников, там и сям подпирающих ободранные стены. Милиция нехотя забирала этот небогатый улов, но это всё были подростки, да вконец опустившиеся подонки, которым в их состоянии было все равно. Некоторые потом становились осведомителями: одни от страха, а другие за право по-прежнему появляться в тупике — достать отраву в каком-нибудь другом месте у них не было возможности. Поэтому здесь трудно было разобраться, кто есть кто.