Людмила - [42]

Однако разговор со следователем развеселил меня. Я надел свежую, прохладную сорочку, выбрал галстук, с удовольствием полюбовался на себя в зеркало. Я был, как реклама зубной пасты. Когда я был вполне готов, я подошел к телефону и набрал номер Людмилы.

От ее грустного голоса я не почувствовал угрызений совести.

— Доброе утро, — бодро сказал я.

— Как! Это вы? — в ее голосе слышалась неподдельная радость.

— Я. Не бросайте, пожалуйста, трубку.

Она как будто не слышала, что я сказал.

— Я мучилась всю ночь, — сообщила она.

Я довольно ухмыльнулся.

— Я тоже, — сказал я, — просто невыносимая жара.

— Как, вы разве...

— Я, собственно, хотел извиниться, — перебил я. — Я вчера неточно выразился, и вам могло показаться... Да вам, видимо, и показалось. Уверяю вас, вы не так меня поняли.

— Я не знаю, как это вышло, — сказала она. — Вам было больно?

Меня восхитила эта глупость.

— Это было, как прикосновение бабочки, — сказал я. — Или ангела. Если он в хорошем настроении.

— Я никогда раньше не делала этого, — сказала Людмила.

— Ничего страшного, — сказал я, — стоит только начать...

— Ах нет! — воскликнула она. — Не говорите, это так ужасно, — я увидел, как она поникла у телефона где-то там. — Просто неожиданность и разговор не о том, — снова заговорила она, — а потом мне показалось, что вы больше о себе, чем обо мне, но это я уже дома сообразила.

Мне не понравился ход ее рассуждений.

— Это слишком серьезный разговор, — сказал я. — Но что до моего вопроса, то, в принципе, я не относил его к вам. Это так, вообще: меня просто интересовало, что причина, а что следствие. Чисто теоретически.

— Неужели вы думаете, что я из-за этого? — сказала она. — Поверьте, я не до такой степени ханжа. Я понимаю, что это не касается меня, что это вообще другая женщина.

— Вот именно, — сказал я.

— Но может быть, это я другая женщина?

Черт возьми! Ангел, поднявший руки, чтобы коснуться волос, ангел, не отбрасывающий тени, падший ангел, женщина в голубом берете, Людмила — кто из них кто? Я почувствовал, как мне стало жарко.

— Что? Что вы говорите?

— Я хочу сказать, что я другая женщина, не та, к которой вы адресовали ваш вопрос.

— А может быть, и не я его задал.

— Может быть.

«Она уходит от ответа, — подумал я. — Она не говорит правду не потому, что не хочет ее сказать. Она боится, что будучи названной она обернется ложью, и тогда она станет той самой женщиной, к которой обращен вопрос».

— Вы придете вечером? — спросила она.

Она спросила об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, как будто я приходил к ней каждый вечер и сегодня приду как всегда. Она забирала инициативу — это меня не удивило, но насторожило.

«Интересно, как у нее сейчас с ресницами? — подумал я. — Делает ли она это сейчас? У нее здорово получается этот фокус».

Мне стало тошно от собственного цинизма.

21

У меня в столе накопилась чертова уйма бумаг — понадобилось часа полтора, чтобы разобраться с ними и привести их в относительный порядок. Потом я еще куда-то звонил, потом просто так сидел на подоконнике, глядя на милицейский «воронок» на противоположной стороне улицы, встал, походил по кабинету, критически осмотрел свою скудную и неуютную обстановку. Еще раз подумал, что пора бы сменить на кресле обивку, вспомнил о сейфе, который приличнее было бы выкрасить серой, шаровой, краской. Засмеялся, подумав, что каждый раз, когда я мучусь бездельем, я обдумываю, что мне надо бы сделать, вместо того чтобы сделать. У меня было назначено несколько встреч, но до них оставалось еще достаточно времени.

Я запер кабинет, спустился вниз и вышел на улицу. Солнце стояло в зените, и на какое-то мгновение я замер на границе подъезда, не решаясь вступить в ослепительный и пустой полдень. На противоположной стороне улицы милицейский сержант плавным как во сне движением отворил дверцу «воронка» и застыл. Я вышел и двинулся по мягкому асфальту. Тени нигде не было, и я пожалел, что теперь не принято летом носить шляпу. От жары и быстрой ходьбы я взмок, и сердце билось неровно и с перебоями, а временами там вообще оказывалась пустота. Я остановился на набережной у моста и закурил. Облокотился о парапет и стал смотреть на черную нефтяную воду канала, по которой уплывали обтекаемые, цветные куски облицованного кафелем дома с вывеской и магазином под ней, стоящего на той стороне. От воды не было прохлады. Я швырнул туда окурок, плюнул ему вслед и с нарочитой бодростью зашагал в сторону Спаса-на-Крови. Яркий расплавленный клубок мчался по черной воде, сбоку бил в глаза стреляющими лучами, не давал собраться.

— Вот чертовщина, — сказал я. — Нигде нет спасенья.

Минут пятнадцать я простоял на трамвайной остановке на адской жаре, которая, может быть, и не была бы такой сильной, если бы нарушалась хоть какими-нибудь звуками, но, видимо, и звуки плавятся в этой жаре, так что не слышно даже собственных шагов и даже мысли звучат, как шепот. Беззвучно подошел трамвай и замер, как будто он остановился на перевале. Беззвучно разошлись окантованные резиной двери — я вошел. Здесь не так пекло солнце, но было вдвойне душно, и ехать нужно было до самого кольца. Было много свободных мест, но я не стал садиться — белье и так прилипало к телу. Я прошел в конец вагона и стал там, прислонившись спиной к решетке окна. Рядом стояло несколько длинноволосых парней, вероятно, студентов. Кто-то из них сказал, видимо, что-то смешное, и все они радостно заржали. Мне стало грустно.