Людмила - [300]

5

Мне не понадобилось много времени, чтобы прийти в себя. Просто потому, что я не был удивлен. Мне следовало бы быть осторожней, только и всего. Я еще не начал проклинать себя за неосмотрительность: я рассчитывал, что на это у меня всегда найдется время. Я только усмехнулся, вспомнив, что обычно чувствовал себя очень уверенно перед тем, как попасть впросак, будь то банановая кожура или что другое. Пока я наблюдал за моими оппонентами, понимая, что диалог теперь будет зависеть от них, и ждал вопросов.

Прокофьев подошел к столу и присел на его край так, чтобы не заслонять все еще сидевшего доктора. Он положил револьвер на стол и жестковатая улыбка исчезла с его лица, а взгляд стал задумчивым и грустным.

— Ну что ж, — сказал он, — Сократ мне друг, но истина дороже.

«Истина, искание истины чего-нибудь да стоит, — забормотал я, — но когда человек... и так далее и тому подобное...»

— Вот именно, — сказал Прокофьев, — слишком по-человечески. Ты искал истины, чтобы делать добро.

— Все хотят делать добро, — сказал доктор. — Я тоже люблю делать добро, но не вопреки истине. Я возвращаю людям сознание, возвращаю истину. Я считаю, что делаю добро, — доктор взял новый «данхилл» и закурил. — И я беру не слишком высокую плату за это добро. Когда-то я спросил Тетерина, что, по его мнению, будет с его картинами после его смерти. И знаете, что он ответил мне? Он высказал уверенность в том, что девяносто процентов из них попадет на помойку. Вот так, — доктор усмехнулся. — Что было бы с ним на Западе? Сейчас он продавал бы свою живопись за бесценок, и на нем наживались бы какие-нибудь беспринципные галерейщики. Да и не слишком бы наживались, потому что на все нужна мода. И очень скоро он бы умер от наркотиков, а спустя какое-то время после его смерти, те из его картин, которые к тому времени еще уцелели, стали бы собирать по всему свету, и на него росли бы цены, и опять на нем наживались бы галерейщики, только все круче и круче, как это случилось с Ван Гогом, с Модильяни и с другими, а те девяносто процентов все равно попали бы на помойку. А здесь его работы собраны практически в одном месте. Они в отличном состоянии и ждут своего времени.

— Как Филонов? — сказал я. — Он тоже ждет своего времени. Все еще ждет.

— Вы знаете Филонова? — сказал доктор с таким удивлением, как будто в его присутствии заговорила обезьяна.

— Понаслышке, — сказал я. — Ведь его работы тоже собраны в одном месте. Они тоже, наверное, в отличном состоянии и ждут своего времени. Когда кто-то назначит.

— Не я, — сказал доктор. — Надеюсь, в этом вы меня не станете обвинять. Однако рано или поздно моя скромная коллекция пополнит Русский Музей — ведь я не вечен.

— А как же с Тороповым? — сказал я. — С Тороповым, с порножурналом... Это тоже истина? Или это только добро?

— Что вы можете знать о Торопове? — сказал доктор. — И что вы можете знать о моих методах лечения. Ваш Торопов сексуальный маньяк, и мистификация с журналом составляла часть разработанного мною курса лечения. Разработанного специально для него.

— А он просил вас об этом?

— Нет, — сказал доктор, — но рано или поздно это закончилось бы трагедией для него. Он стал бы насильником и неизвестно кем еще. Может быть, убийцей, и...

— Этой обезьяне, должно быть, приятно слышать слово «убийца», — я кивнул на «гориллу».

— По-моему, он не заслуживает такого деликатного обращения, — осуждающе сказал «горилла».

— По-моему, у вас нет своего «по-моему», — сказал доктор и «горилла» заткнулся.

— А вы мне можете показать историю болезни Торопова? — сказал я.

— Вы в ней ничего не поймете, — сказал доктор.

— Что ж, я вынужден верить вам на слово, — сказал я. — С художниками сложный вопрос — я вижу, что его не решить юридическими средствами, но как же с наркотиками?

— Наркотики? — сказал доктор. — Хорошо, отвечу. Вы говорите: золото, драгоценности... вы их видели? Немного старинной мебели — да она и сейчас еще стоит копейки. Не стану отрицать — ведь у вас есть материал, — я участвовал в этой афере. Но знаете, сколько денег мне отпускают на мои исследования? А чем я занимаюсь? На Западе у меня давно была бы своя собственная клиника, целый научно-исследовательский центр, сотни сотрудников, компьютеры, библиотека и... маленький музей современного искусства, который, кстати, там не облагался бы налогом, а здесь его даже приходится скрывать, — он усмехнулся.

— Избиратели, — сказал я.

— Что? — доктор поднял брови.

— Избиратели, — повторил я. — Доктор, вы по-разному произносите слово «Запад»: когда вы говорите о художниках, это слово звучит как проклятие, а когда о себе... Я слушал вашу вдохновенную речь и думал: кого вы мне напоминаете? И знаете, вспомнил: «Запад, клиника, центр...» В этой компании, — я кивнул на двух гангстеров, — вы похожи на американского политического деятеля районного масштаба. Нет, док, — сказал я и улыбнулся ему широкой американской улыбкой, — я не разбираюсь в психиатрии, чтобы читать истории болезней, я не разбираюсь в искусстве, чтобы правильно выбрать жертву, я не философ-марксист, чтобы отличить истину от добра, но я юрист и никому не позволю различать их за меня.