Люди в летней ночи - [4]

И затем однажды — уже старшеклассником — я оказался «летним сотрудником»[4] редакции «Аамулехти» в Тампере. У меня были приятельские отношения — почти что платонические — с дочкой некоего русского торговца, — вот я и устроился на лето в городе, в редакции. В тот самый период, насколько помнится, в одном из воскресных номеров «Аамулехти» были опубликованы какие-то мои стихи. И одна уважаемая, интеллигентная дама, будучи в гостях в доме, где я тогда квартировал, высказалась по их поводу. Она судила несколько свысока, и это несколько гасило мое литературное рвение. Вот и все, что сохранилось в моей памяти.

В конце мая 1908 года я стал студентом. Как и в другие периоды моей жизни, я и теперь продолжал предаваться тому же туманно-зыбкому пороку, или же сохранял свою предосудительную привычку, можно назвать это и так. Ибо в высшей школе я возился с пробирками и ретортами, но в то же самое время в печатном органе под названием «Хельсингин кайку», насколько помнится, появилась моя новелла под названием «Свадебная ночь» — не больше и не меньше. И в ней, как я помню, молоденькая невеста, вернее уже новобрачная, отдает то, что она могла дать именно в эту свадебную, первую брачную ночь, но не своему мужу, а другому мужчине. Все это, представьте, было напечатано в нашем любимом отечестве, на нашем прекрасном родном языке и в весьма уважаемой газете!

Какое-то время спустя проводился конкурс рассказов, когда не сочли возможным выдать целиком одному высшую из обещанных премий, а разделили ее сумму поровну, и я, таким образом, оказался одним из двух обладателей половин той премии. А затем и от корпорации — Корпорации хямелесцев[5] — я получил маленькую поощрительную премию как раз в тот критический период жизни, когда учеба была вроде бы оставлена, но и ничем другим я тоже еще не стал.

А позже, после тяжких материальных и глубоких душевных потрясений и падений и других поэтических вещей, случившихся в моей жизни, я, проучившийся пять лет в высшей школе и полностью деградировавший, окончательно вернулся в Тёллимяки, в избу моих родителей, обнищавших и захиревших. Произошло это в канун Рождества 1913 года.

Было уже восемь часов вечера, но оказалось, что я еще могу похлестаться веником в сауне — меня продолжали ждать даже так невозможно поздно. И я парился один в этой маленькой сауне, где позже провел так много благоговейных мгновений. Я сидел на невероятно маленьком полке спиной к каменке, слушал, как громкое шипение воды, переходящей в пар, становится как бы едва слышным всхлипыванием и в конце концов превращается в жаркое безмолвие. Там было самое подходящее место для размышлений о закончившихся блужданиях и начала подведения кое-каких итогов. Туда прокралось, набиваясь в товарищи, важное, второе «я» мужчины. В память возвращалось далекое счастливое детство, и не как умозрительное воспоминание, а как непосредственное ощущение. Согревающееся тело, казалось, возвращается в чисто мальчишеское состояние. Тот мальчишка, бывало, бежал из сауны прямо в кровать, под одеяло, и сворачивался клубочком, — в удобнейшей в мире позе, как некогда — в тихие, вневременные недели до рождения…

Я понял яснее, чем за несколько часов до этого, что годы молодых блужданий окончательно завершились, что приходит пора мужской зрелости. Меня затребовала обратно здешняя непритязательная жизнь, дух которой как бы сгустился в этом паре сауны в канун Рождества. Там как бы открылись и проявились те жизненные силы, которые все время таились в ожидании и теперь обрели возможность взяться за меня.

Однако поскольку родители были в положении незавиднейшем, то перед сыном возник немой вопрос: а есть ли у господина кусок хлеба? К моему глубокому потрясению, которое мне все же удалось скрыть, матушка с ее горячим сердцем обо всем догадалась и окутала меня своим сочувствием, но проблемы это решить не могло. Для жизни тут требовалось молоко и хлеб, картошка и дрова, а самоотверженной любви, даже самой утонченной и поэтической, тут было недостаточно.

Я до сих пор ломаю голову и не могу никак понять, каким чудом в то время жили там, в Хямеенкюро, в лачуге на Хейниярви, и сводили концы с концами. Правда, избенка стояла на землях, принадлежащих родственнику, зажиточному хозяину, и Прансу с Мийной кое-что там делали, суетились, но в хозяйственных делах там с родством не больно-то считались — разве что хозяин устраивал с помощью Прансу и Мийны кое-какие интимные дела, за что им иногда перепадал какой-нибудь мешок зерна или воз дров, но это было негусто. Атмосфера в семье часто бывала ненастной.

Как я уже когда-то рассказывал, находившимся там неподалеку большим государственным ведомственным домом распоряжался бывший студент, отпрыск рода, известного деятелями культуры, и мы вскоре успели немного подружиться, в результате чего нередко проводили время от заката до восхода солнца, что давало повод при моем возвращении домой маленьким словесным перепалкам в родной избушке. И как-то мой отец сказал между прочим: «У того, другого, хотя бы дом есть — покуда он в нем хозяйничает, — но у тебя-то нет ничегошеньки». На что вернувшийся домой сын пробурчал: «О чем это старик там толкует?..» Но именно тот обмен репликами дал сыну начало первой принесшей ему успех новеллы, которую он назвал «Из лона родного дома», подписал «Э. Сювяри» и на последние пенни отправил почтой в тогдашнюю «Ууси суометар»