Люди в летней ночи - [15]

Но всего этого дочь хозяев Корке почти вовсе не замечала, ее душа находилась в том же упоенном состоянии, что и природа. Она сама сознательно была частью окружающего мира. И уже отдельно не замечала своего душевного состояния, тем более не скрывала его от других. Существовало много слов и вещей, о которых толковали люди, такие же, как она, но на этом ее мысль задерживалась не более, чем на молитве, которую мать читала по воскресеньям. Одним из таких слов было слово «любовь». Она не знала, что это значит.

Едва ли в эти дни она хоть однажды подумала именно о самом деликатном слове, вернее, она не замечала, что это было единственным, о чем она думала все время. Она пребывала в каком-то дремотном состоянии, но ей было хорошо. Два дня кряду с утра до вечера сматывалась нитка с вороб на вьюшку, и поскрипывание отзывалось в ушах девушки веселой болтовней, к которой она прислушивалась с порозовевшими щеками. Ей вспоминался Тааве и то, что сказал, позевывая, Вяйнё в субботний вечер после его ухода. Ей было приятно, что она тогда все тотчас поняла про Тааве. Бедный-бедный Тааве!

В среду она сновала — прокладывала основу, и вечером Вяйнё стал навивать нить на заднюю колоду кросен, на навой. Окно было открыто, ласточки уже прилетели.

— Придется сходить в Малкамяки, — сказал Вяйнё.

— Зачем тебе? — спросила сестра.

— Схожу за бёрдом для тебя! — Брат валял дурака.

Сестра промолчала, не поднимая глаз от кучи щепок, которые она подкладывала между слоями ниток на навое.

Продевание основы в нитченки заняло четверг и пятницу. Наконец миновал и вечер пятницы. Странно было ложиться в этот вечер на знакомую подушку. Когда она, лежа, смотрела в окно, казалось, что там на улице повеяло прохладой, хотя было, напротив, очень тепло. Она не думала ни о чем и незаметно заснула.

В первую половину субботы она заканчивала с нитченками. Потом устраивала для себя постель в амбаре — Вяйнё уже перебрался спать в клеть. Потом она сменила платье. Казалось, что она обдуманно готовилась совершить что-то запретное. Словно что-то неотступно увлекало ее за собой. И вот — и вот наконец наступила эта минута — она уходила, она шла за бёрдом.

— Вели Элиасу зайти как-нибудь, — сказала мать.

Дочь вышла из амбара и направилась к воротам.

— Разве он вернулся? — безразлично спросила она.

— Как же, вчера еще должен был, ты разве не слыхала, — ответила мать.

— Нет, не слыхала, — сказала дочь, не оглянувшись.

И она пошла, не чуя под собой ног, и напрасными, незамеченными оказались все красоты, которые земля взрастила в ее честь.

В Малкамяки она двинулась к нижнему домику, где жила старая хозяйка. Поздоровалась с ней, сказала о своем деле. Поздоровалась также с ее сыном Элиасом, веселым, разговорчивым и бойко на нее глядевшим. Потом хозяйка отправилась на чердак за бёрдом. Элиас был в это время в горнице, но скоро вошел в комнату.

И тогда настала та неизмеримая во времени кратчайшая минута, которую одна молодая девушка бессознательно ждала всю зиму и осознанно — воображая и упорствуя в своих фантазиях — всю весну. Теперь наступило лето, теплое и безмятежное.

Вот он, этот молодой человек с блестящими глазами, он приближается к ней от двери. Девушка смотрит на него прямо, не отрываясь. Выражение ее глаз странно: можно сказать, что они горят страстной враждой.

Он подходит близко, и девушка взглядывает на дверь, словно ждет еще кого-то.

— Как ты поживаешь? — спрашивает он.

Слова ничего не значат, значит только голос. Он кладет руку ей на плечо.

— Хорошо! — это ответ, и еще слышен короткий смешок.

Свободная рука девушки ложится на его запястье. Его свободная рука обвивает ее. Они оба стоят. Его поза — поза лесного жителя, ждущего услышать хруст ветки. Словно за дверью таится опасность. Слышатся приближающиеся шаги старой хозяйки. Минута кончилась.

— Может, оно широковато; ты сколько сказала — в шесть или в восемь пасм?..

Люйли Корке шла домой. У нее было чувство, что лето тянется очень, очень долго… Ее руки сжимали бёрдо. А-а, ну да, конечно: она ведь пряла зимой. Удивительно, каким славным вдруг показалось то время. Ну да, верно, потом она распетливала на воробах, и сновала, и продевала в нитченки… Что за чудеса, солнце словно и не думает садиться… Люйли чувствовала, что она никогда больше не заснет, во веки вечные. И она шла, шла по прохладной вечереющей летней тропинке к своему дому, в Корке, домой, до-мой, в Кор-ке-е…

Вступление

Начинается поэма лета. Уже обозначилась площадка, на которой развернется действие. Густолиственные берега, холмы и водная гладь, и между ними — рожденные человеческими страстями домашние очаги. В них и вокруг них вечно продолжаются, являя вовне человеческую страсть, движение, бытие, мысль. Вечно продолжаются под небесами, как от века день сменяется сумерками, а зима летом. И вот снова одно некое лето и летние сумерки. Молодая девушка, Люйли Корке, только что вышла из Малкамяки. Отсюда и потечет одушевленный рассказ, ибо вечер не завершен, отнюдь нет. Но пока еще рано, еще не время трогаться в путь, остановимся и помешкаем, словно и не думая двигаться дальше… Потом, позже, когда летний воздух приглушит все порывы и звуки, так что вдали не будет слышна ни музыка, ни гам танцев, разве что кто-то распахнет дверь… А пока помешкаем во дворах, посидим и поглядим на землю вокруг и на горизонт. В их выражении есть выжидательный оттенок.