Люди в бою - [58]

Это было в четыре часа дня. А в восемь мы уже сидим в грузовиках и катим назад — туда, откуда начинался наш путь. Нам непонятно, что происходит, только через несколько недель мы узнаем, что случилось, узнаем, что наступление, которое было так основательно подготовлено, в котором мы имели все шансы на успех и вдоволь боевой техники, чтобы наступать долго, — отменено. В холоде, в темноте грузовики на рассвете привозят нас к Фальсету — это где-то между Дармосом, Мора-ла-Нуэвой и Эбро, — и мы (вторая рота) разбиваем лагерь в рощице ореховых деревьев, низкорослых, искореженных, высотой в человеческий рост, не больше. Орехи еще не поспели.

Куркулиотис походит на оперного Мефистофеля из захолустья.

— Г….к, — говорит он. — Зигарета дай?

Мне он опостылел, и он это отлично знает.

— Мне все давай, позалста, — говорит он, широко ухмыляясь.

— Держи карман шире, — говорю я.

— Que dices?[107] — спрашивает он.

Я повторяю. Ник просит Павлоса перевести, но до Павлоса не доходит смысл моих слов. Все же он что-то переводит, я спрашиваю Павлоса, что он сказал, потому что Ник злобно таращится на меня.

— Я сказать, — говорит Павлос, — ты его послал на…

Что ж, в общих чертах перевод довольно верный…

* * *

…Мы строим chavolas между ореховыми деревьями и под ними; читаем газеты. Американцы взбудоражены новым планом, выдвинутым бессовестным Комитетом по невмешательству, они только о нем и говорят. Их рассуждения могут служить классическим примером того, как охотно желаемое выдается за действительное. Ни один из них не верит Комитету ни в чем, однако усталость и страх, а также понимание того, что интернационалисты не являются больше серьезной военной силой, склоняют чашу весов в сторону доводов, которые подсказывает не рассудок, а чувства. Утопающий, как известно, хватается за соломинку. Ребята на пределе, многие из них уже давно в Испании, после стольких боев им кажется, что в каждом новом бою у них остается все меньше шансов уцелеть; они понимают, что законы статистики начинают работать против них. Есть среди нас и такие, кто пошатнулся в своих убеждениях. Даже узнав, что Советский Союз не поддерживает плана отзыва добровольцев, они по-прежнему верят, что отзыв вот-вот состоится. Иначе и быть не может — ведь Комитет в деталях разработал, как будет производиться отзыв добровольцев; ведь Комитет собирается назначить комиссию, которая произведет подсчет всех добровольцев. Они перечисляют множество причин, по которым нас неминуемо должны отозвать: наступление в районе Лериды отложено — значит, правительство хочет заменить и без того немногочисленных иностранных добровольцев. С постов командиров дивизий смещены два последних интернационалиста — значит, дни бригады сочтены. (Оба коммунисты и способные военачальники, они были смещены правительством в угоду англичанам, недовольным «московским» вмешательством в испанские дела.) Нам известно, что нашего командира бригады Чопича вскоре заменят командиром испанцем. Держат пари, что интернационалистам больше не придется участвовать в боях; их заключают не потому, что мы верим в такой исход, а потому, что нам хочется на него надеяться.

А война продолжается; наши нервы, взвинченные поездкой в Таррегу и долгим ожиданием, успокаивает лишь то, что, по всей видимости, дела на фронте обстоят неплохо, иначе правительство не смогло бы без нас обойтись. Наш батальон снова пополняется, в нем теперь почти семьсот человек. Что ни день над нашим замаскированным лагерем на высоте десяти тысяч футов проносится фашистский самолет-разведчик; ребята прячутся под ореховыми деревьями, отлеживаются там, ждут, пока наблюдатели, размещенные на ближних холмах, не подадут сигнал отбоя (один выстрел). Самолет оказывается бомбардировщиком, но сегодня он нас не бомбит. Зато другие бомбардировщики в один прекрасный день совершают налет на Гранольерс, промышленный пригород Барселоны, и Аликанте, город на юге. В Гранольерсе убито триста женщин, детей и стариков; в Аликанте погибло двести пятьдесят человек и еще триста ранено. В Риме папа вновь осуждает бомбежку мирного населения; он поразительно наивен — в наше время мирное население приравнено к военным объектам.

Наконец отыскивается Лопоф: оказывается, из госпиталя его отправили в учебный лагерь в Монтбланке, оттуда ему удалось вернуться к нам. «Как твоя нога?» — спрашиваем мы. «Болит», — отвечает он. Павлос вздыхает, переселяется из нашего шалаша под ореховым деревом и снова принимает на себя командование первым взводом. Он на седьмом небе. Аарон, Ник (он по-прежнему щеголяет в своем голубом атласном одеяле), Кёртис и я живем в одном укрытии, поэтому нам приходится делить на троих те сигареты, что присылают мне и Аарону в письмах: мы обычно дожидаемся, когда Ник куда-нибудь отлучится.

Дорогой папка «гласит письмо», сегодня мы получили республиканские пилотки и туфли. Мы их сразу надели и пошли в них гулять, и я никому не разрешил их трогать. Я свои туфли ношу, а Дейвид в свои не влез — у него нога выросла. Спасибо тебе, папка, что ты их прислал. А Дейвиду ты, уж пожалуйста, пришли другие.