Люди в бою - [56]

Благодаря своим связям на транспорте (а также давней связи с комиссариатом — он раньше был комиссаром и вскоре опять им стал) Джо узнает, что через день-два бригада снова выступает, но куда и зачем — этого он не знает. Все утро и весь день мы проводим в просторных пустых классах, тщетно стараясь обсушиться и согреться; смотрим, что вытворяют испанские ребятишки, которым необходимо как-то разрядить нервное напряжение, дать выход своей энергии. Они совсем еще дети, в них нет ничего солдатского; они кричат, пляшут, поют, без устали разыгрывают друг друга. Глядя на них, бойцы постарше задумываются: как рассчитывать на них в серьезном бою, где может возникнуть паника? Мы же с Луком Хинманом, глядя на них, молча предаемся размышлениям о том, как это мерзко, что сущие дети, и пусть даже не только дети, обречены на такое непотребство; мысли эти вгоняют нас в тоску, и мы как следует прикладываемся к найденному тут бочонку отличного вина и начинаем дурачиться сами.

Грузовики приходят уже под вечер, и мы, иззябнув и закоченев, едем сто пятьдесят километров до предместья довольно крупного города под названием Таррега, неподалеку за Леридой. Нас помещают в каменных амбарах, кормят бобами, и мы засыпаем на устланных чистой соломой полах. Похоже, что наши догадки подтверждаются: мы либо будем поддерживать наших в секторе Лерида — Балагер, либо начнем контрнаступление в этом районе с целью отбить у фашистов гидроэлектростанцию около Тремпа, снабжающую электроэнергией чуть не всю Каталонию. Я жду не дождусь, когда вернется Аарон; если б я мог молиться, я б молился.

Куркулиотис что ни день становится все несноснее; Павлос, хоть и не переваривает Куркулиотиса, не может его приструнить. Ник, как ни странно, недолюбливает американских товарищей, они платят ему тем же. На политических собраниях он беззастенчиво распинается перед испанцами, как говорят ребята: подлизывается к ним. Кёртису, который переводит его речи на английский, он почти не дает времени на перевод, то и дело перебивает его. С Фортисом он обращается как со своим подчиненным, постоянно рявкает на него, чем, естественно, роняет его авторитет в глазах ребят. А дела и без того плохи, кормить нас стали хуже. С тех пор как нас отрезали от юга, нам вовсе перестали выдавать апельсины, мармелад (хоть и скверный), рис, а кофе дают такой, что его в рот не возьмешь. Вечером на следующий день мы получаем на ужин горстку твердых, как камень, бобов, две-три ложки какого-то зеленого месива и соленую консервированную говядину. Нам не дают, ни вина, ни миндаля, ни хлеба. Нам известно, что народ обрекает себя на большие жертвы и еще большие страдания, чтобы снабдить нас оружием; известно, насколько тяжело сейчас положение в стране. План Комитета по невмешательству, имевший целью локализовать конфликт, блистательно воплощен в жизнь: теперь никто не может продать оружие ни Франко, ни законному правительству, хотя ничто не препятствует продавать оружие Германии или Италии, которые в свою очередь переправляют его (вкупе с солдатами) в Испанию. Немецкие самолеты через Швейцарию еженощно летят в Испанию; итальянские войска еженедельно высаживаются на занятом франкистами побережье, а береговая блокада с похвальной беспристрастностью обрекает на голод мужчин, женщин и детей.

Впрочем, есть у нас и свои радости. Все указывает на то, что правительство собирается предпринять крупное наступление, которое, как нам кажется, должно так или иначе «все решить». Днем мы разбредаемся по окрестным полям и целый день слышим громовые раскаты канонады, которая доносится к нам через долину, ведущую к Лериде; от нас до нее километров сорок. Нам известно, что прошлую неделю происходило большое передвижение войск и артиллерии, мы видели его своими глазами. Артиллерия грохочет дни и ночи напролет; а весь день, с рассвета и дотемна, мы видим самолеты — на этот раз определенно и решительно nuestros. Их обведенные красным кончики крыльев поблескивают на солнце; мы видим, как они садятся на ближайший аэродром, видим, как взлетают в небо, будто повиснув на своих пропеллерах. Целый день самолеты прилетают и улетают группами в двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть, а то и шестьдесят самолетов. Они летят на фронт, мы слышим разрывы бомб, видим, как дым от разрывов, подобно морскому туману, стелется по земле. Трехмоторные самолеты «moscas» и «chattos»[104] кружат над Таррегой, прилетают, улетают. Вулф собирает командиров и сержантов и сообщает: наступление началось, и у нас есть все основания рассчитывать на успех — у нас достаточно боевой техники, артиллерийских орудий, самолетов, всяческого оружия и боеприпасов для того, чтобы начать и провести долгое наступление. Нам предстоит принять в нем посильное участие, командование учло, что у нас восемьдесят процентов необстрелянных бойцов. Мы должны дождаться, пока наши прорвут оборону противника, затем ворваться в эти бреши и «очистить территорию». Мы рады, что из наших юнцов не пытаются сделать «ударной группы»; мы смеемся, аплодируем, мы рвемся в бой, и даже молодой Джим Ларднер, сын Ринга, — он прибыл к нам в качестве иностранного корреспондента и остался у нас простым бойцом — расплывается в улыбке.