Люди в бою - [12]
Нам хорошо спится на французских перинах, не мешают ни холод, ни средиземноморский туман, вползающий в комнату сквозь открытое окно. Мы просыпаемся рано, сразу после обеда к дверям гостиницы подкатывает такси, консьерж на прощание подносит каждому по стаканчику fine[18] за счет гостиницы, и мы втискиваемся в машину. Выезжаем из города, минут двадцать катим на север, потом сворачиваем в ворота зажиточной фермы. К фермерскому дому примыкает большой каменный сарай с раздвижной дверью; нас приглашают пройти в сарай и ждать дальнейших распоряжений. Дверь за нами задвигают; в сарае холодно. Здесь стоит лишь несколько бочек, верстак, на котором валяется ржавеющий фермерский инвентарь, и длинный, составленный из трех дверей, положенных на плотничьи козлы, стол. Есть тут еще сеновал и дверь, ведущая в фермерский дом, — она наглухо закрыта. В сарае копошатся трое на редкость прелестных ребятишек, темноволосых и темноглазых; французы они или испанцы — не разберешь.
На ферме живет крестьянская семья, из сочувствующих; они свободно говорят как по-французски, так и по-испански. Они предупреждают нас, чтоб мы не вздумали выходить из сарая, и возвращаются к своим делам. Одно за другим к ферме подкатывают такси, в них тоже добровольцы; среди них немцы, датчане, много поляков, один японец, группа англичан. Вскоре в сарае яблоку будет негде упасть, ребята начинают томиться — они возятся, смеются по пустякам, выделывают акробатические трюки на балках, затевают несложные состязания, такие, какими обычно развлекаются в гостях: кто кому пригнет руку к столу, кто кого гибче. Гарфилд тщетно пытается откупорить винную бочку, все его усилия напрасны. Бочка заткнута, но в затычке есть отверстие. Вокруг Гарфилда, загораживая дверь в фермерский дом, толпятся люди: они надеются, что Гарфилд откупорит бочку, прыскают со смеху, как малолетки, дают ему дурацкие советы. Гарфилд быстро становится душой общества; когда он не возится с бочкой, он поет мексиканские, французские, немецкие или итальянские песни; вместе с Гувером и Эрлом они хором исполняют свою любимую песню, которой потешали на пароходе пассажиров третьего класса: «Жил старик со старой чушкой, хрю-хрю-хрю-хрю (в этом месте они хрюкают, как свиньи), говорил он ей на ушко…» Они утверждают, что это народная английская песня. Не берусь судить, ее и впрямь понимают только англичане; остальные забавляются, слушая, как трио хрюкает: «Родилось у чушки девять поросят…»
Кто пытается прикорнуть на столе, укутавшись пальто, положив голову вместо подушки на колени соседа. Кто играет в карты, но долго не поиграешь — коченеют пальцы. Кто невозмутимо вышагивает взад-вперед по сараю. Нам сообщают, что граница совсем рядом. Нам сообщают: час ходьбы — и мы по ту сторону границы. Мимоходом упоминается, что французские пограничники, случается, постреливают, а не ровен час, и убивают, но переполоха это сообщение не вызывает, напротив, теперь предстоящее путешествие кажется нам еще более увлекательным. «В нас все равно скоро будут стрелять», — говорит один из поляков по-французски.
Гарфилду удается раздобыть полую металлическую трубочку, такую длинную и тонкую, что она проходит в отверстие затычки. Он тянет через нее, как через соломинку, вино из бочки и заливается смехом. Красное вино стекает по углам его мокрого красного рта, как кровь. «La cucaracha, la cucaracha, — вопит он, — ya no puedo caminar»[19]. К бочке выстраивается очередь. В сарае стоит невообразимый шум и гам. Парни поют, вопят что есть мочи. «Вставай, проклятьем заклейменный, — выводит робким гнусавым голоском «Лопес», — весь мир голодных и рабов!» Песню подхватывают на нескольких языках: «Das Recht, wie Glut im Kraterherde»[20], — громыхает Меркель, и Диас, перебирая струны воображаемой гитары, рявкает: «Guerra hast'el fin de la opresión!»[21]
Дверь, ведущая в ферму, распахивается, на пороге появляется хозяин с крохотной девчушкой на руках. Девчушка в куцем, замурзанном белом платье, не прикрывающем даже смуглую попку, жмется к фермеру. За ним стоят его жена, брат и еще двое детей. Фермер обращается к нам по-французски:
