Люди в бою - [107]

— И не подумаю.

— Тогда в чем же дело? — говорит Гордон с таким видом, словно что-то мне доказал.

Разговор этот происходит девятнадцатого сентября, на следующее утро я возвращаюсь в автопарк — его отнесли километра на два назад, к Море, подальше от артиллерийских обстрелов. Ночь я провожу там, на следующий день к обеду возвращаюсь в бригаду. Над дорогой висят фашистские самолеты, испанцы в кузове топают ногами, вопят, тычут в небо пальцами, требуют, чтобы Джим Фаулер остановил грузовик. Санчес, едва завидев самолет, перепрыгивает через борт и задает стрекача. Теперь ему предстоит долго топать на своих двоих. Вдобавок дорога обстреливается еще и артиллерией, так что мы несказанно рады, когда въезжаем наконец в устье лощины, где мы стоим в резерве. Однако мы тут же снова вступаем в бой — снаряды непрерывно свищут над нашими головами, нам приходится кричать что есть мочи — иначе друг друга не услышать. Хотя с тех пор, как меня перевели в бригаду, я хуже, чем раньше, осведомлен о том, что происходит, я все-таки знаю, что нас решили снова бросить в наступление; что наши заняли два холма в окрестностях Корберы; что без тех холмов, которые мы не смогли отстоять, нам будет трудно удержать наши позиции по левую сторону Эбро, поэтому нам предстоит их отбить. Две роты нашего 24-го батальона уже заняли вторую линию обороны, а это означает, что не пройдет и дня, как бригада будет введена в бой. (Идет к концу девятый день нашего пребывания в резерве — а нас почти никогда не держали в резерве больше десяти дней. Такая здесь практика — разумеется, когда ее удается придерживаться.)

Новости из Европы хуже некуда: Англия и Франция согласились на раздел Чехословакии, они выработали для нее компромиссный план. План этот циничен до крайности: по нему Судетская область целиком отходит к Германии; области, где живет много немцев, получают автономию; в случае серьезного столкновения между другими державами Чехословакия обязывается соблюдать нейтралитет, за что Англия, Франция, Германия и Италия «гарантируют» неприкосновенность ее границ. Убийцы гарантируют уважение к трупу убитого! Мы верим, что нынешнее чешское правительство никогда не пойдет на эти условия. У Чехословакии отличная армия. Ее народ знает, что такое подлинно демократический строй, он не один год жил при нем. У Чехословакии такая военная промышленность, которой могут позавидовать (и завидуют) многие. Поэтому мы надеемся, что Франция выполнит свои обязательства, что общее недовольство правящими кабинетами Франции и Англии приведет к их падению. Как мы ошибались!

Фашисты ведут мощное наступление по всему сектору. Британский и 24-й батальоны, занявшие боевую позицию по другую сторону шоссе на Мору, несут серьезные потери от артналета и бомбежки. В ночь на двадцать первое линкольновцев перебрасывают в лощину, над которой прежде размещался штаб, велят быть наготове. Орудия в эти дни звучат глуше: это орудия более крупного калибра, они дальше от нас. Орудия не смолкают ни днем ни ночью, их голоса возвещают нам, что Гитлер и Муссолини решили разделаться с Испанией, прежде чем двинуть дальше в Европу. Вальедор и Гейтс уехали подыскивать место для нового штаба; ближе к полудню снова слышится частый стрекот пулеметных очередей, с треском, как кукурузные зерна на сковородке, взрываются ручные гранаты, бухают орудия. Ближе к вечеру приходит сообщение, что линкольновцы в ожидании переброски на передовую потеряли при бомбежке тринадцать человек: четверо из них убиты, девять ранены, кто они — мы не знаем. Канадцы — их перебрасывают в последнюю очередь — по холмам тянутся гуськом к передовой; наша группа — Гордон, Лессер, Санчес и товарищ Cultura[179] — валяется под оливами, когда появляются самолеты. Один за другим, цепочкой, летят тяжелые «юнкерсы». Едва заслышав свист бомб, мы опрометью кидаемся в неглубокий блиндаж, который так и не успели закончить. Когда я оглядываюсь назад, мне видно, как падают фугасные бомбы, видно, как они ударяются о землю, — взрыв слышен лишь позже. Холм за нами, вмиг охваченный ярко-алым пламенем, медленно поднимается в воздух (красотища! — думаю я), и тут наконец раздается взрыв — взрывная волна сбивает меня с ног, я валюсь как подкошенный на дно блиндажа, за мной падают остальные, головы у нас раскалываются от грохота, мы лежим вповалку друг на друге.

Гордон днем уезжает, возвращается он лишь поздно вечером. Штаб бригады перебросили, я пытаюсь добраться до автопарка пешком, но меня останавливает патруль — приходится вернуться восвояси. Гордон ложится рядом со мной.

— Умеешь держать язык за зубами? — спрашивает он.

— Ты же знаешь, я — могила.

— Я был в дивизии, — говорит он. — Велено не пересылать нам ни писем, ни газет. Вчера Негрин произнес речь в Лиге Наций, сказал, что правительство собирается отозвать всех иностранных добровольцев.

— Вот те на! — говорю я.

— Чем ты недоволен?

— Ничем, — говорю я. — Просто подумал о ребятах, которые погибнут сегодня и завтра; нам сегодня ночью предстоит идти в атаку.

— Об этом не надо думать, — говорит он.

— Почему так?

— Да потому, что это неизбежно.