Люди в бою - [106]

Наши позиции занимает 45-я дивизия; наутро противник предпринимает парочку мелких вылазок, она с легкостью их отбивает. Наши батареи и батареи фашистов все еще состязаются — ведут дуэль через лощину, в которой залегли наши бойцы. Они тем не менее настроены куда бодрее: им пришли посылки от «Друзей Линкольновской бригады», и почти каждый, у кого есть хоть одна дружественная душа, обеспечен (на сегодня) куревом, а то и шоколадом. Вулф рад-радехонек: какой-то парень, который намеревался поехать в Испанию, заблаговременно отправил себе огромную посылку. В Испанию он не приехал, и Вулф предвкушает, как он будет щеголять в замечательной кожанке (на меховой подстежке); кроме кожанки, в посылке еще большие запасы исподнего всех видов, носков и прочих мелочей. К тому же парень, судя по всему, рослый, что тоже весьма предусмотрительно с его стороны. Джорджу Уотту достается банка с леденцами. Жизнь мне улыбается — вечером меня посылают в автопарк позади наших позиций, и там Лук Хинман, который помещается вместе с личным составом комиссариата (полное незнание испанского причиняет ему массу неудобств), раздобывает среди комиссариатских запасов настоящий матрас, и мы расстилаем его под деревом.

— Хорошо, что я тогда поделился с тобой сигаретами, — говорит Лук. — Я всегда знал, что получу их обратно.

Мы смеемся, я рассказываю Луку, как проводил время в Барселоне, как я за три дня шесть раз принимал ванну (отчего моя чесотка начала проходить); как Герберт Мэтьюз угощал нас настоящим виски с содовой в своем номере «Мажестика»; чем меня кормил Эд Рольф и как меня поразило, что я еще не отвык пользоваться ножом, вилкой и ложкой и не забыл, как сидеть за накрытым белой скатертью столом, уставленным стаканами, тарелками и чашками.

— Кончай, — говорит Лук. — Не надрывай мне сердце.

И мы садимся за бюллетень, боремся с франкистской пропагандой, приветствуем вновь прибывшее подкрепление — жалкий сброд, из бывших заключенных, бывших дезертиров, а также неустойчивых, ненадежных элементов, набранный где только можно правительством, которое начинает испытывать нехватку в людях. Мы цитируем заявление президента Чехословацкой республики Бенеша. «Некоторые элементы пытаются развязать гражданскую войну…» После того как Генлейн удрал к Гитлеру, нацистская партия в Чехословакии объявлена вне закона, в восемнадцати областях введено военное положение. Нас радует, что наконец-то против гитлеровского терроризма принимаются необходимые меры. Но день выдается тревожный, в небе над нашими головами то и дело схватываются наши и их самолеты. А непрекращающаяся дуэль между нашей и их артиллерией, во время которой наши орудия пытаются нащупать их батареи, а их батареи пытаются нащупать наши, приводит к тому, что обе батареи находят наш автопарк. Когда снаряды начинают падать поблизости, мы каждые десять минут вскакиваем, бросаем пишущую машинку и ротатор и бежим в недостроенные блиндажи. (В результате страницы путаются местами.) Лук сидит на подножке комиссариатского грузовика, я валяюсь на матрасе. Заслышав свист снаряда, мы мчимся во весь опор к террасе пониже нашей, прячемся под ней; когда мы возвращаемся, оказывается, что матрас в клочья изодран шрапнелью, в дверце грузовика зияют три дыры, шины пропороты и бензобак течет.

— Должно быть, судьба нас хранит для великих свершений, — говорит Лук; мы обсуждаем, почему на передовой мы тряслись куда меньше, чем здесь. — Я тебя чуть не облобызал, когда ты меня взял к себе, — говорит Лук. — А теперь я, пожалуй, не прочь вернуться обратно. Там безопаснее.

Зато кормят в автопарке на славу, готовят они из тех же продуктов, но всего на тридцать едоков, и вдобавок готовкой занимается человек, которого не кривя душой можно назвать поваром.

После ужина я возвращаюсь в бригаду, батальоны все еще полнятся слухами о нашем отзыве, который, по общему мнению, должен вот-вот произойти. Испанцы неизменно встречают нас вопросом: «Ну как, скоро домой?», нам приходится поелику возможно убедительнее уверять их, что это не так. Гордон рассказывает, что решение отозвать интербригадовцев принято, однако в свойственной ему рассудительной манере добавляет:

— Я чувствую, что роспуск Интербригад — серьезная ошибка, грозящая ухудшить международное положение.

— Почему? — говорю я. — Нас ведь трудно считать серьезной боевой силой.

— Товарищ, ты говоришь, как derrotista[178], — упрекает меня Гордон. — Я знаю, что мы уже не боевая сила, но, если толково заняться репатриацией, как следует наладить дело с отпусками, набором и всем прочим, мы могли бы себя реабилитировать и по-прежнему играть большую роль как в Испании, так и в международных делах.

— Пусть правительство этим занимается, тебе-то что?

— Так-то оно так, — говорит Гордон, — однако если правительство принимает мерь: к нашему роспуску, значит, оно считает, что отзывом интербригадовцев добьется большего, чем их реабилитацией. Ведь испанские газеты постоянно старались преуменьшить нашу роль в этой войне, хотя правительство и признает наши заслуги. Не станешь же ты отрицать, что во время операции Эбро как в наступлении, так и в обороне мы удерживали позиции там, где отступали другие части?