Люди сверху, люди снизу - [66]

 – Хм, это по типу «твердость и жесткость есть признак смерти, а мягкость и слабость – жизни?» – По типу. А что бы ты сделал, если б стал презиком? – Презиком? – Ну да. – Всех бы натянул. – А серьезно? – Серьезно… Наверное, не ходил бы на работу. Никогда. А ты? – А я бы умерла. Тихонько так. Вез мук, без боли. Вез стыда за «бесцельно прожитые…». – А если серьезно? – Серьезно? Что вообще значит «серьезно»? – Смотри лучше, как красиво… Не думай ни о чем… Сухой осенний лес… Ты так хотела… из города… – Так глупо всё, Дымов… Антарктидно! – Ты вещь в себе. – Интересно, что сказала бы по этому поводу твоя жена. – Совершенно не интересно.

Идут в направлении скита. День выбран неудачно – в православные праздники в таких местах полно народу, а сегодня Успение. «Ответственный за противопожарную безопасность – иероним Августин», – читает Лора надпись в стеклянной рамке, висящей рядом с изображением какого-то святого.

Внутри сумрачно и прохладно. Пламя свечей лихорадится сквозняками. Бабки косятся на лысые волосы Лоры: платок забывчиво висит дома на спинке стула. Запах ладана преследует черта.

Поют. Фальшивят лишь слегка. Лора ставит свечку. «В записках на поминовение о здравии и об упокоении писать разборчиво, четко, в родительном падеже. Только православных. Самоубийц не писать!» – «Боже, очистя мя грешного и помилуй мя», – бас священника. Следующий храм уже не храм вовсе, а музей. Очередь тянется почти до ворот.

– За святой водой, бабуль? – Лора теребит через сумку пластиковую бутылку. – На исповедь, на исповедь! За водой туды, – Лора теряется на миг от чужого указательного пальца, чуть не задевшего ее нос. – Антарктидно! – и отходит. – Дурацкое слово. Дурацкая поездка, – бормочет Дымов.

Третий храм почти пуст, а перед четвертым – табличка: «Братия и сестры! Ввиду большого числа соборующихся в дни великих праздников, таинство Елеосвящения будет совершаться без предварительной исповеди. Просьба исповедоваться заранее в близлежащих храмах по месту жительства». Лора поворачивается к Дымову и начинает хохотать.

– Пошли отсюда, – он берет ее за руку и ведет к машине.

Дорога вальяжно разлеглась через сухой осенний лес – такой шершавый и спокойный, что Лора на миг забывает обо всем на свете.

Впрочем, сто первый дубль. Мотор.

Она старается не жить воспоминаниями. Лишь в моменты, когда поезд останавливается в прогоне между станциями и тишина смогом зависает над иллюзией надежности (да так, что слышно учащенное дыхание соседа справа, а среди прочего диссонанса – едкий перегар соседки слева и вообще локоть их всех, которые тоже, как и она, Лора, хотят: свободы, любви, денег, черт их дери), в эти моменты Лора возвращается в Навсегда Потерянное Время, не озвученное ни одним учебником грамматики. Да и зачем озвучивать немое кино? Стильный черно-белый вариант. Чаплин-Маплин…

Взрыв вторгается в тишину вагона подобно стальному лезвию, вонзающемуся в теплую мякоть еще живой плоти. Смешиваются: тела, части тел, личные или украденные телами вещи. Через какое-то время главным действующим лицом становится угарный газ, придающий телам тот самый оттеночек, столь характерный для обнаруженных по-утру незваным гостем трупов любви, загнанных в квадрат собственной Эгосферы. У Лоры, выпучившей глаза, тут же мелькает: «Как бездарно!» – и тут она вспоминает, как когда-то в школе выводила белым мелом на черной доске: «СО – окись углерода». Надпись покрывается сажей. Черный вечер, белый снег. Кристалл алмаза – всего лишь чистый углерод, поэтому бриллиант – не более чем иллюзия. На полу – чья-то сережка с маленьким прозрачным камешком, символизирующим любовь и вечность от «De Beers».

«Поезд отправляется, будьте внимательны. Следующая станция Китай-город». Лора выдыхает, обрывает молитву и убирает Навсегда Потерянное Время в выдвижные ящички памяти. Файл. Сохранить. Площадь Ногина! Зачем —

Китай-город? «При выходе из поезда не забывайте свои вещи». Сохранить как. Add to Zip. Сегодня повезло: повезет ли завтра? Можно ли считать везением то, что сегодня тебя не разорвало на части? Лора не знает. В прошлом году ее сын так никуда и не доехал, а на месте взрыва повесили мемориальную доску. Каждый раз, когда Лора проходит мимо, ей невольно хочется смахнуть с белоснежного мрамора черную сажу, которую никто, кроме нее, уже не замечает.

Лора выходит на улицу. (Что такое улица? Кто такая Лора?) Сегодняшняя репетиция займет не больше трех часов – в принципе, нужно всего лишь «прогнать» программу: общий вид, мазки, краски, но не детали: те давно отшлифованы. Одиннадцатый опус, играный еще в училище, а потом на другом уровне повторенный в консе, казалось, врос в пальцы. Прошло лет двадцать с тех пор, когда она, большеглазая студентка в черном бархатном платье, играла ми-ми-норный концерт Шопена. Она помнит, как тогда звучало tutti и как она вступала со своим solo: ми-#ре-ми-соль-си-си-си… Арпеджато, пассаж вверх, к третьей октаве, два с половиной такта шестнадцатых, два такта покоя. А потом – тема, чудная, великолепнейшая тема, музыка всей ее жизни: мягкий бас «ми» и секстаккорды в левой, простые и строгие, а наверху – та-а-ам – сердце Шопена: си-соль-ля-си…